Обломов

"Ах ты, боже мой, сейчас явится!" — думал Обломов, отирая пот на лбу.

— Ну, пожалуйста, поди погуляй, тебя просят! На вот двугривенный: выпей пива с приятелем.

— Я лучше на крыльце побуду: а то куда я в мороз пойду? У ворот, пожалуй, посижу, это могу…

— Нет, дальше от ворот, — живо сказал Обломов, — в другую улицу ступай, вон туда, налево, к саду… на ту сторону.

"Что за диковина? — думал Захар. — Гулять гонит, этого не бывало".

— Я лучше в воскресенье, Илья Ильич…

— Уйдешь ли ты? — сжав зубы, заговорил Обломов, напирая на Захара.

Захар скрылся, а Обломов позвал Анисью.

— Ступай на рынок, — сказал он ей, — и купи там к обеду…

— К обеду все куплено, скоро будет готов… — заговорил было нос.

— Молчать и слушать! — крикнул Обломов, так что Анисья оробела.

— Купи… хоть спаржи… — договорил он, придумывая и не зная, за чем послать ее.

— Какая теперь, батюшка, спаржа? Да и где здесь ее найдешь…

— Марш! — закричал он, и она убежала. — Беги что есть мочи туда, — кричал он ей вслед, — и не оглядывайся, а оттуда как можно тише иди, раньше двух часов и носа не показывай.

— Что это за диковина! — говорил Захар Анисье, столкнувшись с ней за воротами. — Гулять прогнал, двугривенный дал. Куда я пойду гулять?

— Барское дело, — заметила сметливая Анисья, — ты подь к Артемью, графскому кучеру, напой его чаем: он все поит тебя, а я побегу на рынок.

— Что это за диковина, Артемий? — сказал Захар и ему. — Барин гулять прогнал и на пиво дал…

— Да не вздумал ли сам нализаться? — остроумно догадался Артемий. — Так и тебе дал, чтоб не завидно было. Пойдем!

Он мигнул Захару и махнул головой в какую-то улицу.

— Пойдем! — повторил Захар и тоже махнул головой в ту улицу.

— Экая диковина: гулять прогнал! — с усмешкой сипел он про себя.

Они ушли, а Анисья, добежав до первого перекрестка, присела за плетень, в канаве, и ждала, что будет.

Обломов прислушивался и ждал: вот кто-то взялся за кольцо у калитки, и в то же мгновение раздался отчаянный лай и началось скаканье на цепи собаки.

— Проклятая собака! — проскрежетал зубами Обломов, схватил фуражку и бросился к калитке, отворил ее и почти в объятиях донес Ольгу до крыльца.

Она была одна. Катя ожидала ее в карете, неподалеку от ворот.

— Ты здоров? Не лежишь? Что с тобой? — бегло опросила она, не снимая ни салопа, ни шляпки и оглядывая его с ног до головы, когда они вошли в кабинет.

— Теперь мне лучше, горло прошло… почти совсем, — сказал он, дотрогиваясь до горла и кашлянув слегка.

— Что ж ты не был вчера? — спросила она, глядя на него таким добывающим взглядом, что он не мог сказать ни слова.

— Как это ты решилась, Ольга, на такой поступок? — с ужасом заговорил он. — Ты знаешь ли, что ты делаешь…

— Об этом после! — перебила она нетерпеливо. — Я спрашиваю тебя: что значит, что тебя не видать?

Он молчал.

— Не ячмень ли сел? — спросила она.

Он молчал.

— Ты не был болен, у тебя не болело горло, — сказала она, сдвинув брови.

— Не был, — отвечал Обломов голосом школьника.

— Обманул меня! — Она с изумлением глядела на него. — Зачем?

— Я все объясню тебе, Ольга, — оправдывался он, — важная причина заставала меня не быть две недели… я боялся…

— Чего? — спросила она, садясь и снимая шляпу и салоп.

Он взял то и другое и положил на диван.

— Толков, сплетней…

— А не боялся, что я не спала ночь, бог знает что передумала и чуть не слегла в постель? — сказала она, поводя по нем испытующим взглядом.

— Ты не знаешь, Ольга, что тут происходит у меня, — говорил он, показывая на сердце и голову, — я весь в тревоге, как в огне. Ты не знаешь, что случилось?

— Что еще случилось? — спросила она холодно.

— Как далеко распространился слух о тебе и обо мне! Я не хотел тебя тревожить и боялся показаться на глаза.

Он рассказал ей все, что слышал от Захара, от Анисьи, припомнил разговор франтов и заключил, сказав, что с тех пор он не спит, что он в каждом взгляде видит вопрос, или упрек, или лукавые намеки на их свидания.

— Но ведь мы решили объявить на этой неделе ma tante, — возразила она, — тогда эти толки должны замолкнуть…

— Да, но мне не хотелось заговаривать с теткой до нынешней недели, до получения письма. Я знаю, она не о любви моей спросит, а об имении, войдет в подробности, а этого ничего я не могу объяснить, пока не получу ответа от поверенного.

Она вздохнула.

— Если б я не знала тебя, — в раздумье говорила она, — я бог знает что могла бы подумать. Боялся тревожить меня толками лакеев, а не боялся мне сделать тревогу! Я перестаю понимать тебя.

— Я думал, что болтовня их взволнует тебя. Катя, Марфа, Семен и этот дурак Никита бог знает что говорят…

— Я давно знаю, что они говорят, — равнодушно сказала она.

— Как — знаешь?

— Так. Катя и няня давно донесли мне об этом, спрашивали о тебе, поздравляли меня.

— Ужель поздравляли? — с ужасом спросил он. — Что ж ты?

— Ничего, поблагодарила, няне подарила платок, а она обещала сходить к Сергию пешком. Кате взялась выхлопотать отдать ее замуж за кондитера: у ней есть свой роман…

Он смотрел на нее испуганными и изумленными глазами.