Обман

— Погляди сюда. Где-то тысяча девятьсот девяносто девятый год наступает, где-то уже наступил. Единственное, что мы можем исключить, — это то, что он не наступит никогда. Если же он наступает, то я победил, и ты это прекрасно знаешь. События, описанные в твоих стихах, изменить невозможно.

Нострадамус заметил, что вспотел. Это было очень странно, потому что вечная ночь холодна.

— Если здесь победу одержу я, то никакой Владыка ужаса на землю не явится. Ты уж и подавно.

Ульрих расхохотался, а за ним уродцы, и эхо этого смеха раскатилось по вселенной.

— До чего же ты наивен, Мишель, — сказал старик, когда приступ веселья прошел, — Ты не в состоянии даже истолковать свои собственные катрены. Ты решил, что Владыка ужаса — это я. Помнишь последнюю строку?

— Помню. — Нострадамус был озадачен, но виду не подал. — Avant, Apres Mars regner par bon heur.

— Знаешь, что это значит?

— Конечно знаю. Либо до, либо после седьмого месяца тысяча девятьсот девяносто девятого года война будет править именем счастья. То есть под прикрытием доброго дела.

Ульрих насмешливо кивнул.

— Вот именно. Тогда тебе следовало бы знать, кто такой Владыка ужаса. Ну же, это не так трудно!

Морщинистое лицо Ульриха снова растянулось в гримасе смеха. Толпа маленьких монстров рядом с ним тоже залилась лихорадочным, идиотским хохотом. Наверху пять звезд соединились светящимся следом в один огромный пентакль.

ГУГЕНОТЫ

— Мне очень жаль, мадам, но об этом не может быть и речи, — отрезал кардинал де Турнон, ожидая, пока расплавится сургуч в кастрюльке, которую паж поставил на огонь. — Маршал Пьетро Строцци, заклятый враг флорентийского правительства, и в самом деле отбыл на войну вместе с королем Генрихом. Но Екатерина Медичи всегда поддерживала врагов Козимо во Франции. Я помню, как она расплакалась, узнав об убийстве Лорензаччо в Венеции. Как же я смогу просить ее об амнистии Пьетро Джелидо, правой руки Козимо?

Катерина Чибо-Варано почувствовала, как глаза наполнились слезами. Она поморгала, чтобы стряхнуть их с ресниц, но они потекли еще сильнее. Влюбившись, она стала слишком чувствительной. Чтобы скрыть смятение, ей пришлось наклонить голову.

— А герцог де Гиз не может вмешаться? Он как раз вошел в силу при французском дворе. Не думаю, чтобы его совсем не интересовало, что происходит в Венеции…

— Это было бы еще хуже.

Сургуч наконец расплавился, и над ним вился дымок с острым, приятным запахом. Кардинал протянул пажу личную печать и письмо, адресованное Козимо Медичи.

— Во-первых, герцог де Гиз тоже на войне, во-вторых, он убежденный католик. А на Пьетро Джелидо, помимо ранения офицера его величества, лежит обвинение в лютеранстве. Надеюсь, вы понимаете, как это опасно в наше время. Никто при дворе и пальцем не пошевелит ради вашего друга.

— Но Генрих Второй объявил о своем согласии с принципами лютеранства.

Турнон улыбнулся.

— Вы и вправду наивны. Уж не думаете ли вы, что наши периодические соглашения с берберскими пиратами означают симпатию к магометанству?

Он взял конверт из рук пажа, проверил точность и глубину оттиска печати и, оставшись доволен, положил конверт перед собой.

— Внешняя политика, мадам, порой вынуждена двигаться совершенно иррациональными путями. Любые альянсы годятся, если речь идет о защите или о расширении границ. Совсем другое дело — политика внутренняя.

— Словом, надежды нет? — с тоской прошептала герцогиня.

Кардинал бросил на нее отеческий взгляд, озаривший светом тонкие, правильные черты его лица, обрамленного гривой седых волос.

— Ну почему же? Все очень просто: если ваша дочь снимет с брата Джелидо обвинение в лютеранстве, останется только ранение офицера, а с этим мы легко справимся.