Обман. Повести

Во мне будто что-то сломалось. Только что я глядел на курящего пионера, приоткрыв рот, и удивлялся. Теперь я уже не удивлялся. Я его уважал. Ведь раз он курил при взрослых, не снимая галстука, значит, он имел такое право!

Курящий пионер остался во дворе, а я вслед за мамой вошел в дом.

Она кивнула на стол, чтоб я садился, подняла с полу большую кастрюлю и сняла крышку. Я охнул. Никогда я еще не видел сразу столько молока. Кастрюля была полнехонька. До краев.

- Откуда это? - удивился я.

Но мама только буркнула:

- Ешь, ешь!

Я навалился на молоко, уписывал его с хлебом, аж за ушами запищало.

Вошла бабушка, вздохнула у меня за спиной - я ее по одному вздоху в темноте могу за много шагов узнать.

- Ну вот! - сказала бабушка и снова вздохнула.

Мама укоризненно посмотрела на нее, будто осуждала за что-то. Опять, наверное, за комнату. Они часто про это говорили. Больше, правда, шепотом, потому что стенка была дощатая, не капитальная, и все было слышно, что там делается, у квартирантки тети Симы. И что у нас делается, ей тоже слышно было.

Мама все бабушку ругала, зачем мы ту комнату квартирантам сдаем. История эта довольно длинная, но я ее уже наизусть выучил. До войны никакой той комнаты не было. Была одна большая, и в ней мы все вчетвером жили - папа, мама, бабушка и я. А когда война началась и жить стало трудно, бабушка большую комнату надвое разгородила. Теперь война уже кончилась, но бабушка квартирантов все пускала, может, потому, что денег все еще не хватало, а может, по привычке.

Мама шептала бабушке, что вот скоро вернется из армии отец, - что же, нам тут так и тесниться? Бабушка кивала головой, соглашалась и говорила, будто тетю Симу она предупредила и, как только приедет отец, она сразу съедет и стенку отец разберет.

- Прямо в первый же день! - клялась бабушка, и мама уступала, потому что действительно жилось еще трудно.

- Ну вот! - повторила, опять вздыхая, бабушка и, словно оправдываясь, произнесла: - Хоть теперь с молоком будем.

- Мама! - воскликнула мама шепотом - это она к бабушке, сами понимаете, обращалась - и возмущенно на нее поглядела.

- А что «мама»! - прошептала ей в ответ бабушка. - Ведь не на небе живем!

Бабушка помолчала, словно в нерешительности, и добавила:

- Ну и потом помочь надо: видишь, какие обстоятельства - некуда пареньку деться!

- Значит, будет у нас жить? - спросил я. Курящий пионер в сапогах с отогнутыми голенищами не выходил у меня из головы.

Они не ответили. Мама внимательно разглядывала меня, будто хотела что-то сказать, да забыла.

- Коля, - сказала она наконец, - вот этот мальчик… Вася… - Мама мялась, не решалась что-то такое сказать. - Так ты это… как бы тебе объяснить… Так ты с ним не очень-то… понимаешь… дружи.

- А что? - спросил я, округляя глаза. - Почему?

- Ну, он… понимаешь, - стала опять заикаться мама, - он старше тебя и потом… ну… это… курит.

«Ага! - улыбнулся я, уминая хлеб с молоком. - Проговорилась! А сама улыбалась, на него глядя, как он дым из носу пускал, будто древний ихтиозавр».

- Ну, а ты скажи, чтоб не курил, - ответил я. - Пионер ведь!

- Неудобно… - вздохнула мама. - Он уже совсем взрослый. Ему курить его собственная мать разрешает, а чего же мы?

- Он ведь учиться-то не в школу приехал, - сказала из-за спины бабушка, - а на счетовода. Деньги будет получать, самостоятельный человек.

- Он в колхозе работает, - подхватила мама. - Пашет, сеет, хлеб убирает. Молодец какой, видишь?

Ну и взрослые! Их, как корабль в бурю, то в одну сторону качнет, то в другую. То не водись с ним, то - вот он какой хороший.

- Так чего же мне с ним не дружить? - спросил я.

Мама и бабушка молчали.

- Но он же курит! - сказала наконец бабушка. - Еще научит тебя!

Я поднял брови домиком, выражая удивление, и воскликнул возмущенно:

- Ну! За кого вы меня принимаете? - и встал из-за стола. - Это мы еще посмотрим, кто кого чему научит! - добавил я в запальчивости и шагнул к двери.

Пионер в сапожищах смолил, наверное, уже десятую папиросу. Тобик неотрывно следил за его движениями. «Уж не гипнотизер ли он вдобавок?» - подумал я, начиная робеть. Это там, дома, перед мамой и бабушкой, я мог хорохориться. Тут же все было по-другому. Юный колхозник строго поглядывал на меня белесыми глазами и словно замораживал. Я понимал, что бояться его мне нечего, что ничего плохого он мне не сделает, раз будет жить у нас, и все-таки не мог побороть себя: мне почему-то казалось, что это я, а не он пришел на чужой двор.

Немного потоптавшись под пытливым взглядом тети Симиного племянника, я решил удалиться. Прогуляться, например, по улице. Но курящий пионер неожиданно изменил свою великолепную позу. Он снял сапог с Тобиковой будки, шагнул ко мне, так что от него табачным духом подуло, и сказал басом:

- Здорово! - И представился, протягивая руку: - Василий Иванович!

- Чапаев? - спросил я с тонкой иронией, стараясь восстановить свои права на этот двор.

Но Василий Иванович иронию отверг, белозубо улыбнувшись и тряхнув светлыми волосами.

- Не-а! - ответил он. - Васильев.