Обман зрения

Октябрьская ночь была сырой и теплой, мы сразу почувствовали это, когда вышли на воздух… Сырой и теплой… Сыроватой, тепловатой… когда я была совсем маленькой, я путала эти два слова. Джульетта однажды чуть не лопнула со смеху, когда я, пробуя воду в ванне кончиком ноги, с важным видом заявила: «Она сыроватая». Затем я еще долго полагала, что эти слова начинаются с буквы «т»: вода тыроватая, тепловатая, тыроватая, мягковатая, слоем пушистой ваты пузырится пена. Я вся погрузилась в тепло детства. Рафаэль напомнил о себе. Он ухватил меня за руку. Он повел меня. Он принялся со знанием дела обсуждать малейшие нюансы только что услышанной музыки. Он вновь обрел свою авторитетную уверенность.

Зачем, ну зачем мне понадобилась остудить его радость — отправиться на поиски его плохого настроения? Ведь именно я внезапно задала этот вопрос, высказанный в форме упрека:

— Рафаэль, почему ты был таким ревнивым?

Ему было так хорошо, так весело, что вначале он рассмеялся:

— Я не был ревнивым, я и сейчас ужасно ревнивый и горжусь этим! Послушай, Сара, даже перед тем несчастным случаем я уже был ревнивым.

— Но тогда ты был еще маленьким.

— О нет, ты не права, для этого не обязательно быть взрослым… Моя мать всегда стыдила меня, приговаривая: «Рафаэль, так ты станешь завистливым». Она произносила: «ззза-виссстливым», и это слово звучало так странно шипяще, пугая меня. «Это смертный грех», — продолжала она. Она проклинала «испанских священников, исповедующих фашистов», но она почитала моральные законы катехизиса, соблюдала все заповеди, четко подразделяла великие и малые прегрешения, семь смертных грехов и просто грешки. Она обвиняла меня в ревности, когда я заглядывал в тарелку соседа, когда обзывал этого подлизу Жана Поля, всегда и во всем лучшего… «Так ты станешь завистливым». И вот, теперь ты думаешь, я им стал?

Мы подошли к балюстраде сквера на Севр-Бабилон. Стояла темная ночь. Он остановился, застыл, широко расставив ноги, раскинув руки:

— Ты права, Сара, все, что ты видишь, я этого не вижу, а все эти мужчины, которые смотрят на тебя, а я, я не имею права? — его голос сорвался на крик. К счастью, в этот час почти не было прохожих… Я не сказала того, что должна была сказать, что мужчины, смотрящие на меня… Нет, мы говорили только о нем.

* * *

На следующей неделе все вошло в свою колею. Рафаэль вновь обрел способность радоваться жизни. Я же продолжала мучаться угрызениями совести. А затем наступил этот день, день суда… Я возвращалась с работы… Глупо, но я забыла взять с собой книжку в мягкой обложке, книжку, обычно позволявшую мне, отрешиться ото всех и вся в переполненном метро. Мне нечего был читать, и путь домой показался мне бесконечным и невыносимым, более невыносимым, чем взгляды, которыми меня провожали окружающие. Я ненавижу проходить, пихаясь локтями, к сиденьям в глубине вагона и потому присела на откидную скамеечку у выхода, лицо обращено к окну, как будто в темных туннелях и на перронах станций разыгрывался великолепный, небывалый спектакль. Я втянула голову в плечи, закуталась в пальто, плотно закрыв его полами ноги. Забаррикадировавшись подобным образом, я надеялась избежать нелестных сравнений.

На соседнем сиденье расположилась женщина (моя ровесница?): коричневый костюм, сумка тщательно подобрана к элегантным туфлям, косынка из светлого шелка повязана с таким изяществом. Как они это делают? Безупречное попадание в цвет, и, главное, все эти тона так пикантно оттеняют серую монотонность нашей жизни. Одна нога лежит на другой, они выставлены на восхищенное обозрение стоящих пассажиров: их взгляды скользят по глянцевой прозрачности чулок, уходят в сторону и возвращаются вновь… Вот пусть они и не смотрят на меня, пусть вообще обо мне забудут! Ведь они всегда готовы следить за заразительным весельем студенток, бегущих по улице Бак, любоваться светящейся кожей (совсем без макияжа) юных спортсменок, ласкать глазами немного припудренные фарфоровые щеки блондинок, скептически оценивать дам, подражающих звездам, — слишком много румян и туши…

Когда я наконец добралась до улицы Севр, наступила ночь. Окна квартиры Рафаэля смотрели во двор черными провалами, но из них доносилось эхо голосов. Я открыла дверь своим ключом. Перед полукруглым входом я безуспешно пыталась нашарить выключатель, чертыхаясь про себя, по поводу вечно выключенной лампы. Я направилась в большую комнату. Воздух можно было резать ножом, так он загустел от табачного дыма, перезвона бокалов, приглушенных смешков, тихих голосов. Наконец, пока еще никто ничего не заметил, мне удалось найти выключатель. Лампы вспыхнули одна за другой, и свет упал на их лица, как возмездие. Рафаэль что-то бормочет и поспешно надевает темные очки. Остальная троица, как по команде, поворачивает головы к двери, их взгляды бессмысленно скользят по комнате, на губах гримаса улыбки. Четыре лица, застывшие в ожидании, четыре лица, обращенных ко мне. Четыре невидящих взгляда в поисках невидимого послания. Четыре охотника в засаде, стремящиеся обнаружить дичь.