Обмани меня дважды

Возможно, дело было в алкоголе. Но тренировка оказалась наказанием. Когда Аластер оторвался от пола, ему показалось, что в нем не осталось ничего, кроме желчи. Это ощущение было даже приятным. Уже четыре недели он устраивал себе такую тренировку, нуждаясь в усталости, которая следовала за упражнениями. Усталость была единственным средством от этой кислоты в жилах, от беспокойства, которое росло в нем, как садовая трава, от ярости.

Когда Аластер закончил и тяжелое дыхание пересушило горло, он подтянул к себе колени, уронил на них лоб и дал поту остудить кожу. Здесь, сейчас, только сейчас, один раз в день, была игра, в которую он позволял себе играть, зарабатывая это право физическим напряжением.

Эта тишина может быть любой тишиной. Это время – любым временем.

Четыре года назад, или пять… – все это началось тогда. Его жена одевается в соседней комнате. Если у нее хорошее настроение, она поет, примеряя бриллианты. Она одевается к вечеру. Каждый вечер устраиваются приемы: политикам нужны друзья, источники, которые можно использовать и которыми можно злоупотреблять.

Вечера бывали и здесь. Маргарет – отличная хозяйка, также известная своей способностью заниматься домом, как ее муж – добрыми делами, благородными поступками, превосходством. «Ты сделал мудрый выбор, – сказал ему кто-то. – В один прекрасный день она станет замечательной женой премьер-министра». Как он был рад этому комплименту! Как хорошо Маргарет смотрелась рядом с ним, когда держала его под руку, какие умные разговоры она вела!

Нет, это не могло быть четыре года назад. Должно быть, лет пять прошло. Четыре года назад Феллоуз вернулся в Лондон. И началось! Феллоуз, Нельсон, Баркли, Бертрам…

Аластер поднял голову. Он осатанел от этой мантры, от имен этих мужчин, с которыми она ему изменяла. Он столько раз прочитал ее письма, что мог бы повторить их наизусть, как монолог, как речь из какого-нибудь распутного пустого романа.

«…Мой муж – дурак, он понятия не имеет о том, кто я, чем я занимаюсь…»

«…Говорю тебе, он верит, что законопроект будет одобрен. Но вчера вечером он беспокоился, что Докинз может заколебаться, если только кто-нибудь подтолкнет его к этому. Так что найди Докинза и пообещай ему несколько монет, и тогда законопроект ждет неминуемая смерть…»

«…Прошлой ночью я лежала рядом с мужем и грезила о тебе… Я представляла, что его руки – это твои руки, но потом я открыла глаза, и мне стало просто невыносимо…»

Аластер посмотрел на осколки стекла, валявшиеся вдоль плинтуса. Откуда они тут? После минутного раздумья он вспомнил: это – осколки бутылки, которую он бросил… Когда?

Он бросил ее в девочку, которая сказала: «Я – не девочка». Когда это было? Насколько он помнил, ее голос был удивительно чистым, и он сумел проникнуть в его сознание сквозь темные сточные воды прогнившего мозга. Аластер вспомнил живой блеск рыжих волос, ее необычайно высокий рост, однако воспоминание о ее лице стерлось в его памяти – перед внутренним взором был лишь пустой, бледный, не имеющий никаких черт овал. Зато он запомнил отражение собственного лица в стеклах ее очков. Отражение зверя.

Вспоминая об этом сейчас, он спросил себя, почему она не увернулась? Как она осмелилась так открыто смотреть на него?

Аластер провел большими пальцами по поцарапанным костяшкам остальных пальцев. Он совсем опустился. Нападения на женщин – вот чем он сейчас, похоже, занимается.

Но даже это не заставило ее сдаться. Она снова бросила ему вызов. Должно быть, она безумна. Хотя, конечно, не так безумна, как он.

Аластер вспомнил, как прикасался к ней, желая преподать ей урок повиновения. Но теперь все, что он мог припомнить, – это испытанное им ощущение, когда он прикоснулся к ее губе. Такая мягкая… В один миг по его коже пробежало какое-то восторженное ощущение, и оно не причинило боли.

Но как все предсказуемо. Его отец нападал на слуг. На огромное количество горничных. Еще четыре-пять лет назад Аластер знал, что никогда не будет таким, как отец – хитрым, свирепым, развратным быком. Это было известно ему даже год назад.

Знал. Ха! Глупец всегда много знает, но лишь немногое из его знаний оказывается правдой.

Но когда эта девочка приходила сюда? Вчера? Два дня назад? Двадцать?

Теперь время проходит мимо него. Он попал в ловушку этого мгновения, которое никогда не кончается. Но он и сам не смеет выбраться из него, потому что если он это сделает, все переменится. Мир забудет о том, каким видел его когда-то. Вместо этого он увидит его новое лицо: яростное, искаженное, убийственное.

Осколки на полу, попавшиеся на глаза, – это его амбиции, его идеалы, его глупая самонадеянность: «Я никогда не буду таким, как мой отец, когда повзрослею. Я не повторю его ошибок».

Тишина в саду стала еще более оглушительной.

* * *

Оливия начала поиски с библиотеки, но оказалось, что самые многообещающие ящики забиты географическими картами – их нашлось так много, и некоторые из них оказались настолько древними, что можно было подумать, будто какой-то из герцогов страдал навязчивой идеей собирания карт.