Обманщик

Сидя в машине, Герц Минскер размышлял о резонах, по каким живешь с женщиной. Брак – вопрос социального окружения. Официальные узы не более чем условность. В их основе всего лишь принцип собственности, пережиток времен, когда жена считалась чем-то вроде вола или осла. Но с тех пор как рабство отменили, жена уже не была чьей-то собственностью. Герц многие годы тосковал по такой, как Минна. Помимо всего прочего, она готова действовать ради него. Броня как женщина, увы, была сломлена. «Я совершил ошибку! Ужасную ошибку! Хотя, по крайней мере, спас ее от смерти. В Польше она наверняка бы погибла».

Такси остановилось. Моррис Калишер жил на Бродвее, в районе Семидесятых улиц. Герц Минскер расплатился с водителем и на лифте поднялся наверх.

Во многом совершенно беспомощный, Герц Минскер весьма наторел в вопросах любви. Он всегда желал женщин, и физически, и духовно. Невзирая на сложности собственного положения, был постоянно готов к новому шансу. Это был его опиум, его карты, его виски. Герц Минскер полагал, что у каждого индивида есть главная страсть, ради которой отбрасываются все принципы и убеждения. Эта страсть номер один, по сути, судьба. Как говорил Ницше, она по ту сторону добра и зла.

Минскеров психоанализ следовал тем же курсом: отыскать у пациента его страсть номер один, которую совесть в силу ряда причин и запретов иной раз отвергала. И отнюдь не всегда это был секс или жажда власти. К тому же в среднем возрасте случалось, что страсть номер один становилась номером два, а страсть номер два – номером один. Возникала своего рода душевная менопауза, порождавшая ужасный кризис, поскольку обе страсти единоборствовали за первенство.

Он позвонил, и Минна тотчас открыла. Стояла, глядя на него, пухленькая, среднего роста. Черные волосы собраны в пучок, в ушах покачивались длинные серьги. При угольно-черных волосах она была светлокожей. Черные глаза, длинноватый нос, полные губы. На шее старомодная цепочка с подвеской, доставшейся ей в наследство от бабушки. Бюст слегка великоват, но Минскеру нравились большие груди. Руки и ноги мягкие и нежные – раввинские руки.

По женским стандартам Минна была женщина ученая. Знала древнееврейский и писала стихи на идише, которые издатели – до сих пор – отвергали. Порой даже писала пейзажи. Говорила она наполовину как современная дама, наполовину как ребецин^[6].

– Наконец-то! Ну что ты стал? Входи. Рада тебя видеть!

И она раскрыла объятия.

4

Они долго целовались – губы влекли – и стояли как бы в безмолвной молитве, погруженные в благочестие любви. Руки Минскера лежали на бедрах Минны, словно на кафедре. Хотя по многим аспектам он расходился с Фрейдом и чувствовал, что Фрейдовы теории изобилуют ошибками и недоразумениями, но все же признавал, что либидо играет огромную роль – пусть и по совершенно иным причинам, нежели те, что выдвигал Фрейд. В сущности, Фрейд на свой лад был рационалистом. В человеческих эмоциях ему виделись не более чем пережитки первобытности, камень преткновения для культуры. В этом плане он был близок Спинозе, который считал эмоции едва ли не избыточными, этакой накипью творения. Минскер был и остался каббалистом. Каббала – вот подлинный пантеизм. Злой дух целиком и полностью относителен.

Немного погодя Минна оторвалась от него.

– Ох, я уже совершенно задохнулась!

Лицо у нее разрумянилось, по-молодому, как у девушки после первого поцелуя.

– Ты долго можешь вот так целовать? До скончания века?

– Тебя? Вечно.

– Ладно, входи, садись. После встречи с тобой мне хочется жить вечно.

– Вообще-то человек и живет вечно.

– Это ты так говоришь. Но когда видишь, как кого-нибудь хоронят, впадаешь в депрессию. Только вчера я ходила на похороны. Одной старой девы. Она вообще не знала любви. Какой смысл столько лет жить в одиночестве?

– Кому как на роду написано.

– Да, ты прав. Все предопределено. Оглядываясь на свою жизнь, я буквально вижу руку, что вела меня. Пока не появился ты, все стало как-то сереть. У меня вдруг пропала всякая надежда. Но потом мне был послан ты. Как только увидела тебя, я сразу поняла: вот оно. Я написала новые стихи.

– Прочти мне.

– Здесь, в передней? Идем.

Хотя Минна писала стихи, занималась живописью и читала серьезные книги, с домом она управлялась великолепно. Моррис Калишер восхищался ее домовитостью. Первая его жена всегда была весьма неряшлива, притом что держала прислугу, и не одну. Минна держала единственную прислугу, которая приходила дважды в неделю, но в доме все сверкало. Герц Минскер тоже восхищался Минной. Сравнивал ее кухню с аптекой. Полы в комнатах блестели как зеркало. Свежие цветы в вазах источали сильный аромат. Снаружи царил зной, однако здесь было прохладно и дышалось легко. Окна выходили не на улицу, а во двор.

Минна взяла Минскера за руку и провела в столовую.

– Что тебе дать?

– Тебя самое, и только.

– Апельсиновый сок со льдом? Может, холодного компота? Или булочку с ягодами и кремом?

– Ничего не надо. Я только что поел.

– Чего ты боишься? Люди вроде тебя не толстеют.

– Я сыт.

– Рядом со мной ты всегда должен быть голоден.