Обмененные головы

Я шел по аллее вдоль речки, вероятно, в другое время года не такой полноводной, к которой спускался жухлый газон; на другом ее берегу вставал облетевший лес. Морозец, слегка ударивший в начале декабря, сменился теперь влажным нехолодным ветром. Под ногами стало грязней, зато воздух сделался ароматней, а для меня, человека, в кои веки раз выбирающегося на природу, всего ценней последнее. В глубь леса уходили пронумерованные дорожки: маршрут номер один, маршрут номер два и т. д. С моего, обжитого людьми, берега, просторно застроенного старыми особняками – все больше частные лечебницы, о чем говорилось в табличках на воротах, – на ту сторону, в парк, вели редкие бревенчатые мостики. Я постоял, перегнувшись через перила, на середине одного из них. Посмотрел на воду, проносившуюся назад. Отмотать бы эту речку на тридцать три года в обратную сторону, – собственно, за этим я здесь.

Постройки закончились. По всем признакам и на этом берегу дальше начинался лес. За все время мне не повстречался ни один человек, мимо не проехала ни одна машина. Было около трех часов серого декабрьского дня, когда вот-вот уже становится темно, – а я: воздух проверить на свет… Но сколько настроения в этом сумеречном лесе, реке, меланхолических деревянных мостиках, редких скамейках для пожилых молчащих пар. Тридцать три года назад было все то же, только тебя – узнай, кто ты, – затолкали бы в автомобиль люди в одинаковых пальто и шляпах, страшные не понарошке, не как в кино, – неотвязчивая мысль об этом, как противоестественное влечение, лишь усиливает очарование места.

Заасфальтированная аллея привела меня к конной статуе, но не какого-нибудь усатого военного: словно из дикого леса – так было задумано – вылетал на опушку, в рогатом шлеме, на приземистой кобылке, свирепый бородач, дабы поразить копьем настигнутого вепря. Никакой аллегории – жанровая сценка в чугуне времен Вильгельма Мудрого. [86]

На этом асфальт не кончался, и вскоре лесок расступился снова. Аллея протекала под узорные решетчатые ворота и впадала в небольшой двор, мощенный крупным булыжником, по которому могла смело лет двести назад громыхать золоченая карета. Это была имитация, сам дом принадлежал другой эпохе: когда облицовывали цветной фаянсовой плиткой средневековые церкви, когда венецианские окна преспокойно уживались со сторожевыми башенками по углам. Однако чтоб при этом по всему фасаду тянулись югендштилевские стебли, такого я еще не видал.

Вилла Кунце напоминала его музыку: если даже и была задумана как пародия на китч, то слишком уж тонкая, чтобы годы не стерли эту внятную лишь современникам разницу между оригиналом и кривоватым зеркалом. Кунце словно не хватает духу открыто признать свою принадлежность к известному культурному направлению, он как бы над ним подтрунивает. (Иначе почему бы ему не предпочесть баухауз – водил бы знакомство с Арнольдом Цвейгом и вообще с тридцать пятого года уже преподавал бы композицию в Йельском университете. [87] ) Пародийность позволяет ему делать то, на что не отважился бы ни один из его «всерьез» творящих оппонентов. В этом разгадка феномена Кунце, умевшего как никто другой сочетать доступность с эстетизмом.

Было бы, конечно, забавно после всех этих построений убедиться, что неверна их отправная точка: в этом пряничном домике жила совсем не та ведьма. Но нет, та – на воротах, между звонком и щелью почтового ящика, на медной дощечке выгравировано: «Д.Кунце». Как это вышло, я не знаю, но я звоню. Дальше все выглядело как в пущенной вспять киноленте. Осколки вдруг быстро стягиваются к своему невидимому средоточию, миг – и перед тобой целое. Черненький «фольксваген-раббит» во дворе, с номером, начинающимся с ЦИ (Циггорн), в заднем окне наклейка в виде сардельки, на которой написано: «Вольный имперский город Цвейдорферхольц», в интеркоме явно голос подростка.

Меня озарило. Привет, Тобиас, бабушка дома?

Н-не…Тобиас Кунце высовывается из-за двери с таким видом, будто сейчас шесть утра и его разбудили – посмотреть, кто это. Ничем не отличается от своего друга, велофигуриста Дэниса Рора: тот же зеленый тренировочный костюм, та же зеленая тоска написана на физиономии, все на свете надоело, по телевизору передают глупости.