Обнаров

– Мама с папой на машине разбились. Они ночью ехали. На подъеме прицеп у фуры отцепился и прямо на них. Мне восемь лет было. Еще шесть лет я жила с бабушкой. Она была очень хорошая. Потом бабушка умерла, и я осталась одна. Органы «социального нападения» направили меня в детдом. Просто вытащили за руки, за ноги и погрузили в машину. Повезли. Я, помню, плакала! А слезы мои никому были не нужны. У бабушки хозяйство было: корова, гуси, два поросенка, дом… Все прахом пошло. Хозяйство растащили. В дом поселили каких-то алкоголиков. Они дом сожгли. Невесело, правда?

Он кивнул.

– Это страшно, Тая. Это мне сердце рвет.

Она улыбнулась, коснулась его руки.

– Не надо думать об этом. Это было давно. Спасибо за цветы.

Обнаров поднес ее руку к губам, поцеловал.

– Мне хочется исчезнуть с тобой куда-нибудь, чтобы насмотреться на тебя, чтобы почувствовать тебя рядом. Ты – мое наваждение. Появилась ниоткуда, опутала чарами, и я боюсь, что ты растворишься вдруг в воздухе, подобно утреннему туману, и я проснусь.

Он обнял ее, закрыл глаза, замер.

– Я не хочу просыпаться. Не хочу…

– У меня такое чувство, точно мы попали в мощный стремительный поток, и он нас несет, а мы ничего не можем сделать. Только ждать, чем все закончится.

– Ты тоже это чувствуешь? – теперь Обнаров внимательно смотрел в ее бездонные голубые глаза. – Я думал, я схожу с ума…

Легонько, едва-едва, точно сверяясь, будет ли ему это позволено, он коснулся губами ее чуть припухших губ. Затем, ощутив, как дрогнули, приоткрылись ее губы, как она вся подалась к нему, он властно обнял ее и подарил жаркий, заставивший ее трепетать поцелуй.

Какое же это блаженство, когда два сердца бьются в унисон и два дыхания сливаются воедино! Какое счастье, когда есть милое, чуть-чуть наивное «мы», и когда ты жизнь свою, всю, без остатка, готов отдать за нее, милую, желанную, родную!

– Хватит! – выдохнул он и отстранился.

Обнаров запустил мотор и резко тронулся с места. Стрелочка спидометра упрямо поползла вверх по циферблату. Он опустил стекло. Ворвавшийся в салон холодный октябрьский ветер смелыми неласковыми прикосновениями трепал его волосы, хлестал по лицу. Наконец Обнаров овладел собой.

– Извини, пожалуйста, Тая, – жестко произнес он. – Прикасаюсь к тебе, и точно током бьет. Кровь закипает.

– Куда мы едем?

– Домой. И пусть – черт возьми! – весь мир сочтет меня эгоистом!

Пошел второй час, как Марта Федоровна хлопотала на кухне.

Уже был готов борщ, вот-вот должен был поспеть гуляш с гречневой кашей, аппетитно благоухала только что пожаренная в мучной панировке треска, а мать все хлопотала, хлопотала, хлопотала…

С утра она зачем-то поставила тесто для пирогов, и теперь то и дело поглядывала в духовку, боясь упустить момент, когда пирожки будут готовы.

«Костенька, как мне угодить твоей даме? Я ведь готовлю просто, без изысков. В «раздельном питании» да в диетах я ничего не понимаю. Современные девушки все худющие, мясных супов да котлет не едят…» – сетовала мать всего пару часов назад.

Но сын попросил, и она стала готовить обед.

«Ой-ёй… – сокрушенно качала головой мать. – Опозорюсь со стряпней своей. Ах, Костик, Костик… Ах, баламут… Куда тебя несет?»

Несет…

С ним это бывало.

Мать хорошо помнила панику, охватившую ее, когда, придя домой с работы, она обнаружила в квартире приют для бездомных собак. Вечером вернувшийся с работы отец вызвал сына, первоклассника, «на ковер», но сын не струсил и очень логично доказывал, что мир черств и жесток, и если хотя бы чуть-чуть проявить сострадания, мир станет добрее и от этого жить будет лучше. Он накормил голодного, бездомного, как учит Библия. Чем же плох его поступок? Как тут наказать…

За школьную десятилетку родителям стало даже как-то привычно, что по предметам их сын получал стабильные «четыре» и «пять», а по поведению систематический «неуд». Не было ни одной драки, которая обошлась бы без их Кости. Не было ни одной серьезной заварушки, где бы он не поучаствовал. Но, странное дело, сверстники и даже старшие ребята его уважали, малышня висла на нем, как на «своем», а родители пострадавших никогда не приходили с жалобами и не считали его бандитом. «Почему?» – как-то спросила мать знающую и ученую классную руководительницу. «Порядочный ваш сын и справедливый. Добро ведь и с кулаками бывает…» – просто ответила та.

Мать хорошо помнила, как однажды, поздним осенним вечером, сын пришел домой с окровавленными, замотанными каким-то тряпьем руками. Тряпки были алыми, мокрыми от свежей крови.

– Мам, ты только не волнуйся, – торопливо произнес сын, видя, как мать бледнеет и оседает на пол. – До свадьбы заживет. Зато теперь в нашем районе вечером спокойно ходить будет можно, и огороды никто чистить не будет. «Зареченские» больше сюда не сунутся. Все честно. У нас договор.

На ладони страшно было смотреть. Кожа была разодрана в клочья, а из глубоких кровоточащих ран торчали рыжими «пенками» острые, как бритва, куски ржавчины. Вооружившись лупой и рейсфедером, мать до поздней ночи вытаскивала их.