Обнаженная Маха

Котонер засмеялся. А действительно маэстро не в себе. Такое спрашивать! Ведь эти портреты — просто чудо, как и все остальное, что он рисует. Но Реновалес, охваченный сомнением, говорил о своем. Он же не о том спрашивает — он говорит о сходстве! Хочет знать, такая ли была Хосефина в жизни, как на этих рисунках!

— Точнехонько такая, — ответил старый художник. — Да твои портреты, мой друг, тем и поражают, что люди на них, как живые.

Котонер говорил уверенно, хотя в душе его шевелилось сомнение. Да, это Хосефина, но какая-то не совсем обычная, идеализированная. Черты лица ее, но они словно светятся внутренним светом, отчего кажутся более красивыми. Этот недостаток портретов Хосефины Котонер заметил давно, но молчал.

— А какой Хосефина тебе казалась? — продолжал маэстро. — Привлекательной ли она была? Нравилась тебе как женщина? Скажи мне, Пепе, откровенно... от души. Чудеса, да и только — но я не могу вспомнить, какой она была.

Котонер растерялся от этих расспросов и отвечал немного смущенно. Что это на него вдруг нашло? Хосефина была просто великолепна. Не жена — ангел, он всегда будет вспоминать ее с глубокой благодарностью. Он плакал по ней, как по родной матери, хотя она почти годилась ему в дочери. Ведь покойница так любила бедного богемного друга, так искренне заботилась о нем.

— Да я не об этом, — прервал его маэстро. — Я спрашиваю, какой Хосефина тебе казалась. Она действительно была красива?

— Да, мой друг, — решительно ответил Котонер. — Она была красивой... вернее, симпатичной. Только перед смертью немножко изменилась... Проклятущая болезнь. А вообще, она была ангелом.

Успокоенный этими словами, маэстро долго смотрел на свои произведения.

— Да, она была хороша, — сказал он, растягивая слова и не отводя взгляда от портретов. — Теперь я вижу это и понимаю. Какая странность, Пепе; кажется мне, я сегодня встретил Хосефину, вернувшись из путешествия. Забыв о ней за это время, я уже не помнил как следует ее лицо.

Наступила долгая пауза, а потом маэстро спросил у друга с тревогой в голосе:

— А как она относилась ко мне?.. Любила ли? Ты думаешь, это от любви она иногда вела себя... так странно?

На этот вопрос Котонер ответил сразу, не раздумывая.

— Любила ли она тебя!.. Ведь она тобой бредила, парень! Ни одного мужчины так не любили, как любила тебя Хосефина! Все, что было между вами, — это только ревность, от избытка чувств. Я знаю это лучше, чем кто-либо; таким друзьям, как я, что свободно заходят в дом, как домашние собаки, женщины имеют обыкновение доверяться во всем, рассказывают им такое, чего никогда не сказали бы мужу... Поверь мне, Мариано, никто никогда так тебя не будет любить. Раздражение и капризы — это были облака, которые быстро рассеиваются. Я уверен, ты уже и не помнишь о них. А любила она тебя всегда, это чувство никогда в ней не угасало. Можешь мне верить, я говорю правду; сам знаешь, тайн от меня Хосефина не имела, и я был единственным человеком, кого она могла терпеть в свои последние дни.

Эти слова явно порадовали Реновалеса, и он словно бы повеселел.

Вечером они вышли вдвоем прогуляться и неспешно двинулись к центру Мадрида. Реновалес говорил о своей юности, об их жизни в Риме. Смеялся, напомнив Котонеру о его знаменитом собрании папских портретов; в памяти художника возникали веселые выходки в мастерских, шумные банкеты, а впоследствии — товарищеские вечеринки в маленькой уютной столовой их квартиры на Виа Маргутта, когда он вернулся в Рим женатым; вспоминал, как приходил Котонер и другие художники на чашку чая к молодоженам; как шумно спорили о живописи, вызывая недовольство соседей, как робко улыбалась всем его Хосефина, еще не привыкшая к роли хозяйки дома, не привыкшая видеть себя без матери и в мужском обществе.

Эти шумные молодые парни, лохматые и грозные, как разбойники, наивные и придирчивые, как дети, казались ей удивительно интересными и милыми.

— Превосходные были времена, Пепе!.. Слишком поздно мы понимаем, какое это счастье — молодость!

Гуляя без какой-то определенной цели, они так увлеклись разговором и воспоминаниями, что и не заметили, как оказались на площади Пуэрта дель Соль. Уже смеркалось, засветились электрические фонари, и перед витринами магазинов замелькали на тротуаре желтые блики.

Котонер посмотрел на часы на здании министерства.

Пойдет ли маэстро сегодня к графине де Альберка?

Реновалес очнулся. Да, надо идти. Его там ждут... Но так и не пошел. Друг посмотрел на него почти возмущенно, ибо своим умом прихлебателя не мог понять, как это можно отказаться от приглашения на обед.

Художник чувствовал, что сегодня не в состоянии провести целый вечер с Кончи и ее мужем. Подумал о графине почти с отвращением; ее дерзкие ласки, с которыми она постоянно к нему цепляется, когда-нибудь исчерпают его терпение и рано или поздно в припадке откровенности он обо всем расскажет графу. Позорно и непорядочно жить вот так, «втроем», а для этой знатной дамы, кажется, нет большей радости.