Обнаженная Маха

Мариано в расцвете своей юности преклонялся только перед мужской силой и сноровкой и не стремился к другим развлечениям. Радуясь, что в Риме было проще простого найти натурщицу, он приводил к себе в мастерскую какую-нибудь чочару, раздевал ее и с наслаждением писал женское тело. Смеялся веселым и громким смехом доброго великана, разговаривал с женщиной непринужденно, так же, как с теми девушками, которые встречались ему, когда он вечером возвращался в одиночку в Испанскую академию; но едва заканчивал писать, приказывал натурщице одеваться и ... убираться на улицу! Он был чистым и непорочным человеком, отличался той невинностью, которая свойственна только здоровым и сильным мужчинам. Мариано обожал человеческое тело, но стремился лишь к тому, чтобы переносить на полотно его формы. Он испытывал отвращение к животному спариванию — без любви, без взаимного влечения, — к случайным встречам, когда мужчина и женщина смотрят друг на друга с опаской и внутренней настороженностью. Единственное, чего он хотел — это учиться, а женщины — только препятствие на пути к великим замыслам. Избыток энергии он тратил на атлетические развлечения. Любил поразить товарищей физической силой, способностью совершать подвиги, и после каждого из таких подвигов чувствовал себя свежим, бодрым, спокойным, словно только что искупался в чистой воде. Фехтовал на Вилле Медичи с художниками-французами; брал уроки бокса у англичан и американцев; с немецкими художниками выбирался на дальние прогулки в леса близ Рима, и эти мероприятия потом не один день они обсуждали в кофейнях Корсо. Он также опрокидывал с товарищами не одну рюмочку за кайзера, которого не знал и к чьему здоровью был безразличен; мощным своим зыком кричал вместе с ними традиционное "Gaudeamus igitur" и, обхватив за талии двух девушек-натурщиц, участвующих в прогулке, носил их, как перышки, по лесу, после чего легко опускал на траву. И счастливо улыбался, когда добродушные немцы — в большинстве слабые или близорукие — искренне восхищались его силой, сравнивали его с Зигфридом ^{28}и другими богатырями своей воинственной мифологии.

Как-то на карнавале испанцы устроили кавалькаду с "Дон Кихота", и Мариано выступил в роли кабальеро Пентаполина ^{29}, "рыцаря с засученными рукавами". Под громкие аплодисменты и крики толпы, присутствующей на Корсо, ехал он, выпрямившись в седле, красавец-паладин, показывая огромный тугой бицепс.

Как-то ночью, в канун весны, художники торжественно двинулись через весь Рим к еврейскому пригороду, чтобы отведать первых артишоков, популярного римского блюда, в приготовлении которого шумно прославилась одна старая еврейка. Реновалес с флагом в руках возглавлял "артишоковою процессию", запевая гимны, перемежаемые криками всяких зверей, а его товарищи весело маршировали следом, чувствуя себя смелыми и дерзкими под руководством такого мощного вожака. С Мариано можно было не бояться никого. Рассказывали, как в одном из переулков квартала Трастевере он встретил двух бандитов, отобрал у них ножи и обоих избил до смерти.

Но вот неожиданно бравый атлет заперся в академии и перестал появляться в городе. Несколько дней об этом только и было пересудов в местах, где собирались художники. Реновалес рисует; скоро должна открыться мадридская выставка, и он хочет послать туда свою картину, которая оправдала бы его стипендию. Закрыл перед всеми двери своей мастерской; не хочет слушать ни замечаний, ни советов; картина должна быть такой, какой он ее задумал.

Вскоре товарищи забыли о Реновалесе, и он спокойно закончил работу и послал свое творение на родину.

Выставка стала для него триумфом; он сделал первый уверенный шаг к будущей славе. Теперь ему стыдно и совестно было вспоминать о шумихе, некогда поднявшейся вокруг его "Победы под Павией" ^{30}. Люди толпились перед огромной картиной, игнорируя другие выставленные полотна. А так как в те дни правительственных скандалов не было, кортесы не заседали, никто из тореадоров не попал быку на рога, то за неимением ажиотажных новостей газеты дружно принялись публиковать репродукции картины Реновалеса и рассуждать о ней; печатали портреты автора — и в фас, и в профиль, и большие, и малые. Во всех подробностях они описывали его жизнь в Риме и его причуды, сентиментально вспоминали бедного старого кузнеца, который где-то в глухом селе клепает себе железо и даже не догадывается, какую славу обрел его сын.