Обнаженная Маха

В отчаянии художник поднял голову и уставился в чистое лучезарное пространство. Ха, небо! Еще одна ложь, только и всего. Эта прозрачная голубизна, испещренная золотыми лучами и причудливыми узорами белых облаков — это всего лишь тоненькая пленка, иллюзия нашего зрения. А за этой обманчивой паутиной, что окутала землю, распростерлось настоящее небо, необъятный простор, затопленный черной непроглядной тьмой, где сияют огненные капли множества миров, эти лампады вечности, в свете которых живут другие рои эфемерных мыслящих атомов, тоже, видимо, тешащих себя выдумками о бессмертии души.

Все это заблуждение, и смерть безжалостно его развеивает, перехватывая человека на вымощенной иллюзиями дороге и сбрасывая его в пропасть с тем же равнодушием, с каким он сейчас давит ногами вереницы муравьев, снующих в усеянной костями траве.

Реновалес почувствовал, что надо отсюда бежать. Что он здесь не видел, в этом тоскливом и безлюдном уголке? Он уйдет и больше никогда сюда не вернется. Но ему захотелось сорвать здесь какой-то цветочек или хотя бы травинку, чтобы взять с собой на память. Нет, Хосефины здесь, конечно, нет, это он знает наверняка; но его охватило желание, которое испытывает каждый влюбленный: иметь при себе какую-то безделушку, которой касалась любимая женщина.

В изножье могилы густо росли полевые цветы, но он вырвал несколько еще нераспустившихся под самым крестом. Ведь они, возможно, достают корнями до лица мертвой и в этих лепестках есть что-то от ее глаз, от уст.

И Реновалес вернулся домой — печальный, разочарованный, без единой мысли в голове и с холодком смерти в душе.

Но только художник переступил порог своего дома, как любимая покойница вышла ему навстречу; он увидел ее совсем рядом, она улыбалась ему с портретов, стояла во весь рост на больших картинах. Реновалес почувствовал, как его овеяло духом воспоминаний — неуловимые ароматы прошлого струились везде. Там, за городом, на кладбищенском холме, осталась жалкая оболочка его жены, бренная плоть. Он туда больше не пойдет. Зачем? Ведь Хосефина здесь, вокруг него. То, что осталось от нее в этом мире, хранится в стенах дома, как сохраняется запах духов в разбитом флаконе... Впрочем, она даже не в доме, а в нем самом, как эти странствующие души из сказок, что поселяются в чужом теле. Недаром они прожили столько лет вместе, объединенные сначала любовью, а затем  привычкой. Их тела сплетались в объятиях, прижимаясь друг к другу, они вместе проваливались в сон. Покойница забрала с собой в могилу часть жизни художника, и он постоянно чувствовал, как ему не хватает этого тела, что было сопряжено с его телом, а теперь растаяло в небытии.

Реновалес закрылся в своем доме, молчаливый и такой мрачный, что слуга стал опасаться за него. Велел, если появится сеньор Котонер, отвечать, что хозяина нет дома. Приходящие от графини письма бросать в старинную вазу в прихожей, где раньше оставляли визитные карточки. Если прибудет она сама, закрыть перед ней дверь. Художник никого не хочет видеть: он будет занят и не желает, чтобы кто-то отвлекал его от работы. Еду следует приносить ему в мастерскую.

И принялся рисовать, один, без натуры. Не отходил от полотна до вечера. Заходя вечером в мастерскую, слуга видел, что завтрак остается на столе нетронутый. Наверстывал Реновалес упущенное только ночью, тогда в пустой столовой молча и жадно отъедался за целый день. Но он даже не замечал, что ест, потому что смотрел куда-то в пространство.

Немного обиженный необычным приказом, запрещавшим ему доступ в мастерскую, Котонер приходил поздно вечером и тщетно пытался заинтересовать товарища новостями из внешнего мира. Старый друг замечал, что глаза у маэстро блестят каким-то болезненным блеском и бегают, как у сумасшедшего.

— Как там твоя картина?..

Реновалес в ответ неопределенно махал рукой. Он покажет ее чуть позже.

Когда Котонер заводил разговор о графине де Альберка, Мариано, казалось, не слушал его. Старый художник рассказывал, как встревожилась эта дама, как поразило ее поведение маэстро. Она позвала старого художника к себе, расспрашивала о Мариано и жаловалась со слезами на глазах, что тот к ней не приходит. Графиня уже дважды приезжала к Реновалесу, но не смогла войти в дом. Она ругала и слугу, и эту таинственную картину. По крайней мере мог бы ей написать, ответить хотя бы на одно письмо — графиня подумать не может, что ее послания лежат забытые и нераспечатанные в куче пожелтевших бумаг.

Художник выслушал все это, равнодушно пожимая плечами, словно речь шла о событиях на какой-то далекой планете.

— Пойдем навестим Милито, — сказал он. — Сегодня она не идет в театр.

Желание видеть дочь и разговаривать с нею было единственным, что связывало теперь Реновалеса с внешним миром. Казалось, он стал любить ее как-то по-новому. Она вышла из лона его Хосефины, была плоть от ее плоти. Правда, силой и здоровьем дочь пошла в него и ничуть не напоминала мать, но родилась женщиной, и уже поэтому ее образ в отцовском воображении всегда сочетался с образам любимой покойницы.