Обнаженная Маха

Но его возмущение против живописи, призванной удовлетворять торгашеские аппетиты посредников и пошлые амбиции богачей, рассеивалось, когда он видел, как наслаждается Хосефина в их домике, который становился все красивее и уютнее, превращался в гнездо, достойное его любви. В этом доме она чувствовала себя счастливой, всегда имея к своим услугам собственную карету, а также полную свободу покупать любые наряды и украшения. Ни в чем не знала нужды жена Реновалеса. Даже добряк Котонер, уважаемый человек, подвязался у нее на побегушках, всегда был готов дать совет или выполнить любую ее прихоть. Ночевал он в бедняцком пригороде, в каморке, служившей ему мастерской, а днем неотступно находился при молодых супругах. Хосефина стала хозяйкой больших денег; никогда раньше не видела она столько банкнот вместе. Когда Реновалес подавал ей очередную пачку лир, полученных от поверенного, она весело восклицала: «Деньги, денежки» — и бежала прятать их с милой гримаской экономной хозяйки... чтобы уже завтра вынуть из тайника и потратить с детской беззаботностью. Эта живопись просто чудо. Ее знаменитый отец — что бы там ни говорила мать — никогда не имел столько денег, путешествуя по миру от одного двора к другому и представляя своих королей.

Пока Реновалес работал в мастерской, Хосефина прогуливалась по бульвару Пинчо, здороваясь со своего ландо с женами бесчисленных послов, представленных ей в каком-то салоне путешествующими аристократками, бывающими в Риме проездом, и с целым сонмом дипломатов, аккредитованных при двух дворах: Ватикане и Квиринале^{34}.

Благодаря жене, ее имени и титулу, художник попал в свет, оказался в изысканном кругу знатных и влиятельных людей. Племянницу маркиза де Тарфе, неизменного министра иностранных дел Испании, принимали как ровню в высшем римском обществе, наиболее тонком и привередливом в Европе. Ни в одном из двух испанских посольств не случалось банкета, где бы ни присутствовали «знаменитый художник Реновалес со своей элегантной женой», а вскоре лучи их славы достигли и других посольств, и их начали приглашать везде. Редкая ночь обходилась без выезда на бал или прием. А так как дипломатических центров было два — при короле Италии и при Ватикане, то банкеты и вечеринки происходили еще чаще. Это странное раздвоенное общество почти каждую ночь собиралось вместе и находило достаточно развлечений и радости в своем мирке.

Когда Реновалес, в конце дня уставший от работы, приходил домой, Хосефина уже ждала его при полном параде, а Котонер помогал ему переодеться в вечерний костюм.

— А орден! — восклицала Хосефина, увидев, что муж уже во фраке. — Как ты можешь, дорогой, забывать об ордене? Там все что-то цепляют на себя, ты же знаешь.

Котонер впопыхах искал орден — большой крест, которым испанское правительство наградило Реновалеса за его картину, — и художник с широкой лентой через белую манишку и с блестящим крестом на фраке выходил с женой, чтобы убить вечер среди дипломатов, путешествующих аристократов и кардинальских племянников.

Другие художники теряли рассудок от зависти, слыша, как часто приходят в мастерскую к Реновалесу испанские послы, консул и дипломаты, аккредитованные при Ватикане. Коллеги не признавали его таланта, уверяли, что всеми этими почестями он обязан высокому происхождению Хосефины. Обзывали его светским карьеристом и льстецом, утверждали, что он женился только ради карьеры.

Одним из тех, кто часто наведывался в студию Реновалеса, был падре Рековери, прокуратор очень мощного в Испании монашеского ордена, нечто наподобие посла в капюшоне, который имел большое влияние при папском дворе. А если святого отца не было в мастерской, художник был уверен, что тот находится у него дома, сидит возле Хосефины и выслушивает какую-то очередную ее просьбу — она ​​очень гордилась дружбой с этим влиятельным монахом, веселым и изысканно элегантным под своей грубой рясой, но и извлекала пользу из нее. Жена Реновалеса всегда находила для него поручения; мадридские подруги не давали ей передышки со своими бесконечными просьбами.