Обнаженная Маха

Сначала было нелегко. Через несколько месяцев после их приезда умерла донья Эмилия. Ее похороны отнюдь не соответствовали иллюзиям, которые всегда лелеяла знаменитая вдова. На них присутствовали не более двух дюжин представителей ее обильной и знатной родни. Бедная сеньора! Думала ли она, что сразу после кончины о ней мало кто вспомнит? Даже Реновалес почти обрадовался ее смерти, ибо с нею порвалась последняя цепочка, соединяющая его с высшим светом. Они с Хосефиной поселились на улице Алькала, вблизи арены для боя быков, заняв верхний этаж с широкой террасой, которую художник превратил в мастерскую. Жили они скромно и уединенно: не заводили друзей, не бывали в светском обществе. Днем Хосефина ухаживала за дочерью и занималась домом — помогала ей только бестолковая служанка, которую они нанимали за мизерную плату. Не раз случалось, что Хосефина вдруг прерывала работу и погружалась в глубокую печаль, жаловалась на все новые непонятные болезни.

Мариано почти не работал дома. Он рисовал на чистом воздухе. Его раздражало искусственное освещение мастерской, замкнутость пространства. Он путешествовал по окрестностям Мадрида, ездил по ближним провинциям, искал людей простых и грубых, на чьих лицах, казалось, еще играет отблеск нетронутой испанской души. Зимой он поднимался в Гвадаррамськи горы и ходил тамошними заснеженными лесами один, перенося на полотно вековые сосны — черные искореженные стволы, увенчанные мохнатыми белыми шапками.

Когда открылась Выставка, имя Реновалеса прогремело на ней, как пушечный выстрел, эхом прокатилось и по вершинам восторга, и по темным ущельям осуждения. Он не выставил полотна большого и «сюжетного», как во время первого триумфа.  Его экспозицию составили небольшие картины: рисунки, обязанные своим появлением какой-то случайной встрече, или перенесенные на полотно уголки живой природы — люди и пейзажи, воспроизведены были на них с удивительным и откровенным реализмом, что вызывало возмущение приличной публики.

Уважаемые патриархи живописи морщились, как от зубной боли, перед этими маленькими полотнами, которые, казалось, яркими пятнами расцветали среди других картин, каких-то тусклых и невнятно серых. «Конечно, Реновалес — художник, — признавали они, — но у него нет ни воображения, ни изобретательности; он способен только копировать то, что видит глазами». Молодежь, наоборот, сплотилась вокруг нового для них маэстро... Вспыхивали бесчисленные диспуты, жаркие споры, раздавались возгласы осуждения и ненависти, а над всей этой битвой гремело и ежедневно мелькало на страницах газет имя Реновалеса. Он стал чуть ли не столько же знаменитым, как тореадор или оратор из конгресса.

Целых шесть лет длилась эта битва, и каждый раз, когда Реновалес выставлял на всеобщее обозрение новое полотно, поднималась буря осуждения и аплодисментов. Между тем маэстро, чье имя трепетало у всех на устах, все это время жил очень скромно. Ему даже приходилось украдкой писать акварели в прежнем коммерческом стиле и втайне пересылать их в Рим своему бывшему поверенному. Но каждая битва имеет конец. Публика наконец признала имя, которое каждый день попадало ей на глаза. Враги, поверженные малозаметным, но мощным натиском общественного мнения, отступили, а маэстро, как и все новаторы, едва улеглось первое возбуждение от скандала, стал не таким дерзким, начал приглаживать и смягчать свой ​​стиль. Художник-бунтарь, которого боялись, превратился в модного живописца. К нему вернулся тот легкий и стремительный успех, которого он достиг еще в начале карьеры, но теперь его триумф стал окончательным, ведь до этой вершины он добрался крутыми извилистыми тропами, после каждого шага выдерживая нелегкий бой.

Богатство, этот капризный паж, пришло снова — поддерживать мантию его славы. Он продавал картины по баснословным в Испании ценам, а в устах поклонников его доходы становились просто сказочными. Не один американский миллионер, пораженный тем, что испанский художник приобрел такую славу за рубежом и репродукции его картин печатают известные европейские журналы, покупал полотна Реновалеса как предметы особой роскоши.

Маэстро, которому за последние годы нищета просто въелась в печенки, вдруг почувствовал вкус к деньгам, настоящую жадность, хотя раньше за ним ничего подобного не замечалось. Его жена с каждым годом становилась все более болезненной; дочь подрастала, и он желал дать своей Милито блестящее воспитание, хотел, чтобы ей жилось как принцессе. С приезда они обустроились в довольно невзрачном доме, но теперь Реновалес решил, что его жена и дочь заслуживают более приличных апартаментов. Поэтому он направил свой ​​практический ум, — который за ним замечали все тогда, когда его не ослеплял творческий пыл, — на то, чтобы превратить кисть в орудие высоких заработков.