Обнаженная Маха

Реновалес неоднократно приставал к врачу с расспросами. Что он думает обо всех этих симптомах? Врач опускал голову. Он не знает. Надо подождать — природа богата неожиданностями. Но как-то все же собрался с духом и под предлогом того, что ему нужно выписать рецепт, зашел в мастерскую поговорить с мужем больной с глазу на глаз.

— Должен вам сказать правду, Реновалес... Мне трудно дальше играть эту комедию милосердия... — может, она и годится для других, но вы человек мужественный... У вашей жены скоротечная чахотка. Возможно, ей осталось жить всего два-три дня, возможно — еще несколько месяцев. Но она умирает, и я не знаю чем ей помочь. Если хотите, поищите другого врача.

Умирает!.. Реновалеса как громом ударило. Он не мог прийти в себя, ибо никогда не верил в возможность такого исхода. Умирает!..

Когда врач вышел твердой походкой человека, только что сбросившего с себя тяжелое бремя, художник мысленно повторил это слово, но оно не произвело на него никакого впечатления. Его охватило тупое равнодушие. Умирает! Неужели действительно может умереть эта вечно болезненная женщина, которая так изуродовала его жизнь?..

Он и не заметил, как заходил по мастерской, громко выкрикивая:

— Она умирает! Она умирает!

Он повторял это, чтобы взволновать себя, чтобы застонать и зарыдать от горя, но не почувствовал ничего.

Хосефина скоро умрет, а он такой преспокойный! Ему хотелось заплакать, умыться горькими слезами, он мучился, как мучается человек, испытывающий острую потребность выполнить свой ​​долг и не способный этого сделать. Заморгал, набрал полную грудь воздуха и задержал дыхание, пытаясь представить себе всю глубину своего несчастья. Но глаза его остались сухими, а мысль упорно не хотела проникаться отчаянием. Он притворялся перед самим собой, только притворялся, что жалеет смертельно больную жену. Что-то кричал, ходил по мастерской, но и дальше ничего не чувствовал, будто так и не поверил в возможность этой смерти.

Ему стало невыносимо стыдно, он казался самому себе настоящим чудовищем. Охваченный порывом, который когда-то заставлял святых отшельников накладывать на себя тяжелую епитимью за грешные мысли, подавленный горьким раскаянием, Реновалес дал себе слово не отходить от больной. Он больше не выйдет из ее комнаты, выдержит ее молчаливое пренебрежение, будет с ней до последнего момента, забыв о сне и голоде. Он даже холодел от страха, думая о своей черствости, и горел желанием искупить ее великодушными и благородными поступками.

Теперь Милито уже не сидела ночами у постели матери и вернулась домой, не слишком порадовав этим мужа, который очень обрадовался, когда неожиданно получил возможность вновь зажить холостяцкой жизнью.

Котонер приходил каждый день и уходил домой только в полночь. Реновалес не ложился спать. Он молча бродил по ярко освещенным комнатам; то и дело заходил в спальню и смотрел на Хосефину, лежавшую в поту, дрожащую от ужасного кашля, погруженную в предсмертную дремоту и такую высохшую, такую маленькую, что ее жалкое тело казалось под одеялом тельцем ребенка. Остаток ночи маэстро сидел в кресле, много курил. Глаза его были открыты, но сознание укрывалось туманом, погружалось в сон.

Мысли художника витали далеко. Напрасно он корил себя за жестокость: казалось, его заворожила таинственная сила, куда более мощная, чем угрызения совести. Он забывал о больной и спрашивал себя, что сейчас делает Конча; в воображении видел ее совсем голую, изможденную от любовных ласк; со всеми подробностями вспоминал их свидания — нежный шепот, страстные слова, жаркие объятия. А когда усилием воли прогонял от себя эти видения, то подходил, как для покаяния, под самые двери комнаты, в которой лежала больная, и прислушивался к ее отрывистому дыханию; болезненно кривил лицо, но так и не мог заплакать, не испытывал печали, сколько ни стремился ее вызвать в себе.

На третий месяц болезни Хосефина уже не могла лежать в постели. Легко, как перышко, дочь поднимала ее, сажала в кресло, и больная сидела в нем — маленькая, незаметная, с незнакомым костлявым лицом, на котором, казалось, не было ничего, кроме глубоких глазниц и острого носа.

Котонер, глядя на Хосефину, едва сдерживал слезы.

— Только тень от нее осталась! — говорил он. — Никто бы ее теперь не узнал!

Когда больная кашляла, казалось, она разбрызгивала вокруг себя яд смерти. На ее губах выступала пена. Зрачки вдруг увеличивались, и глаза сверкали странным светом, будто смотрели куда-то вдаль сквозь людей и предметы. Ох, ее глаза! Как боялся их Реновалес!

Как-то пополудни они впились в него, и он похолодел. Эти глаза обжигали ему лоб, смущали и пугали его.

Реновалес и Хосефина были сами. Милито поехала к себе домой. Котонер спал в мастерской, устроившись в кресле. Больная, казалось, немного ожила и заговорила, глядя чуть ли не с сожалением на своего мужа, который сидел перед ней.

Она умирает; нет сомнения — смерть ее близко. И Хосефина заплакала — в последний раз вспыхнул в ней огонек жизни, перед тем как навсегда погаснуть.