Обнаженная натура

«Я, конечно, согласилась бы стать твоей женой, — неожиданно и без всякой связи с тем, о чем они битый час бесплодно спорили, жеманясь и набрасывая на плечи прозрачную шаль, произнесла она. — Но, по-моему, ты еще недостаточно этого заслужил. Может быть, я еще тебя помучаю, прежде чем соглашусь окончательно…»

В тот момент Родионова точно под коленки ударило, и без всяких предварительных рассуждений, он понял, что надо рвать и рвать немедленно… Кое-как совладав со своим лицом, Павел попробовал даже усмехнуться, но губы свела кривая судорога, и сказав на прощание несколько вежливых уклончивых фраз, он поспешил покинуть дачу ее родителей, где и происходило это в высшей степени неприятное для него объяснение.

Некоторое время, пока он торопливым спотыкающимся шагом несся по тихой улочке дачного поселка, на лице его сохранялась все та же болезненная усмешка, но отойдя на безопасное расстояние, Родионов немного успокоился, остыл и сделал запоздалое открытие, что Ирина в своих фантастических планах и расчетах в чем-то была несомненно права. По крайней мере, мысль ее возникла не на голом месте, и сам Павел удобрил ту почву, на которой она выросла и укрепилась.

Есть вещи на свете, о которых судить нужно определенно и твердо. Одно дело нейтральный светский разговор, когда можно и должно прилгнуть, польстить собеседнику ни к чему не обязывающим комплиментом. Но когда речь заходит о выборе невесты, или о больших деньгах, или о целостности государства, — тут у Павла сами собою сдвинулись брови, — всякая излишняя щепетильность и сентиментальность вредна и даже смертоносна. Да, именно смертоносна. Есть ситуации, когда сразу, с первого слова необходимо говорить жестокое «нет».

Лицо его сделалось мрачно, он ссутулился, глубоко засунул руки в карманы куртки и нырнул в подземный переход, ведущий к платформе. Сидя уже в электричке и рассеянным взглядом скользя по мелькающим за окном придорожным перелескам и рощицам, по клочкам вскопанной земли с покосившимися пугалами, по одиноким велосипедистам, едущим неведомо куда, по станционным киоскам и недостроенным кирпичным особнякам за глухими заборами, он все продолжал думать о том, как бы все-таки, не произнося решительного «нет», достойно и безболезненно выпутаться из того положения, в которое он вляпался по слабости характера.

И, главное, ведь она не виновата! — казнил он себя. — Никакой зацепки…

Теперь, утром тринадцатого мая, в пятницу, Павел Родионов стоял в нерешительности посреди залитой солнцем комнаты, разрываемый все теми же чувствами. Мысль о том, что нужно причинить боль невинному человеку, изнуряла душу и обессиливала волю. Как хорошо, если бы ничего этого не было…

А между прочим, любопытное замечание! — он прищелкнул пальцами и болезненная гримаса как-то враз снова преобразилась в довольную ухмылку. — Это, пожалуй, надо сформулировать и записать…

Родионов подсел к столу и быстро-быстро застрочил, мало заботясь о выборе слов: «Многие, вероятно даже большинство людей, неверно полагают, что счастье заключается в приумножении, приобретении и т. п. Освободиться от лишнего и ненужного — вот в чем, может быть, и заключается настоящее счастье…»

Он снова покосился на кресло и заскрипел зубами — там по-прежнему сиротской кучкой лежали ее вещи.

Серый, домашней вязки свитер, в котором он однажды уехал из ее дома, потому что ночью неожиданно закончилась оттепель и с утра ударил крепкий мороз… До сих пор от свитера слабо веяло дамскими духами. Вещь двуполая, — думал Павел, с отвращением глядя на него, — одежда-гермафродит. Тоже, между прочим, дьявольский признак. Да еще и серый…

А вот это плащ ее отца, ответственного чиновника какого-то министерства. Изделие богатырских размеров, но пришлось и его одолжить на время, чтобы дойти до электрички, поскольку тогда хлынул проливной дождь…

Термос с давно остывшим, недопитым чаем. В тот серенький денек они по ее фантазии жгли костер в пустом сыром саду. Это было в углу дачного участка, где стояли три сосны, за которыми она кокетливо пряталась, вызывая его на ответные действия. По-видимому, он должен был гоняться за ней, как влюбленный пастушок. Сцена некоторое время разыгрывалась ею в одиночку. Потом, пожалев ее, а может быть, просто от желания поскорее покончить с безвкусицею положения, он двинулся было за нею, но сделав несколько ленивых шагов, остановился, парализованный нелепостью происходящего. Стоял, прислонившись плечом к сырой коре, как пресыщенный хлыщ на балу и все больше раздражаясь, глядел на ее ужимки, а она делала вид, что праздник удается на славу.

Грустный пикник. Он все вскидывался и огрызался на всякое ее движение, нестерпимо хотелось куда-нибудь на люди, в гомон, гвалт, только бы не оставаться наедине… Было холодно и неуютно, как в осеннем поле на уборке картошки, а на втором этаже тепло светилось окошко в сумерках, и тянуло туда, к оставленной в кресле книжке…