Обнаженная натура

— Стой, гад! Отдай вещь! — пугаясь сюрреализму происходящего, заученно, как бы с чужого голоса повторил Пашка свою реплику. И снова все повторилось как в дубле два — так же точно, не обращая на него никакого внимания, старик утащил за угол свою веревку.

— Разрушить сюжет! — пробормотал Родионов. — Не то крыша поедет.

И тотчас же, словно повинуясь его приказу, со страшным грохотом поехала со стропил и обрушилась часть крыши, а в проеме между голыми жердями показались запыленные рожи и кто-то прокричал оттуда:

— Готово, старшой! Шабаш!

Родионов обессиленно отвалился на спинку кресла. Равнодушно глядел он, как два школьника тащили сквозь куст сирени торшер Стрепетовой. Подошла девочка со скакалкой, кося глазом на Пашку, попрыгала перед ним, хмыкнула и убежала. Родионов поднялся и, согнувшись под тяжестью кресла, пошел к дому.

Строители уехали. Пашка вытолкал за дверь молчаливых мародеров, отлавливая их поодиночке и выводя под руку на крыльцо. Те не сопротивлялись, уходили покорно с оттопыренными карманами, подозрительными угловатыми животами. Возле кирпичного дома стоял старик с тростью, ветерок пошевеливал его широкие парусиновые штаны… Старик, опираясь на свою трость, неотрывно глядел на ободранный дом, так, вероятно, с палубы вглядывается в родимые тополя уплывающий навек эмигрант.

До самого вечера бродил Родионов по опозоренному дому, трогая взломанные двери, поднимая раскиданные после обыска вещи, жалкие остатки былого изобилия. Жутко зиял проем на месте комнаты Макса Ундера. Что-то дробно застукало наверху, пробежали торопливые копытца, и снова все стихло. Пашка осторожно двинулся к лестнице, и показалось ему — что-то шевельнулось в сумраке, чей-то глаз блеснул из-за ступенек, высунулись кривые рога. Пашка пригляделся. Да, торчали рога! Его ударило морозом меж лопаток, но тут же он опомнился: «Да мои же рога! Сам сунул туда под лестницу, чтоб не пугали по ночам…». Он успокоился и хотел подойти к ним, но снова оцепенел — рога предостерегающе шевельнулись, но тут же из-под них вышел рыжий кот Лис, подошел к Пашкиным ногам и стал тыкаться, тереться ласковым лбом.

Родионов сел в свое кресло и замер, поглаживая замурчавшего кота.

Снаружи горестно запричитали два или три женских голоса. Контрапунктом вступил густой полковничий баритон.

— Где охрана? — заревело в коридоре. — Куда они подевались, дезертиры?

В дверях показался разъяренный Кузьма Захарьевич.

— Ты! — грозный указательный палец обличительно, как на известном плакате, уставился прямо на Пашку.

Из-за спины полковника выглядывали женские лица.

— Измена, — коротко пояснил Родионов.

— Что-о? — скривился полковник. — Доложи суть. Кратко.

Пашка подробно принялся описывать свои злоключения. Когда он дошел до предательства Макса Ундера, рука полковника машинально дернулась к правому бедру, слепо стала нашаривать кобуру. По-видимому, тело помнило и чувствовало ее, как чувствует инвалид боль в ампутированной несуществующей ноге. Ничего не обнаружив на бедре, рука полковника судорожно сжалась в кулак.

Высоко подпрыгнул кот Лис и кинулся вон из комнаты.

И заголосила, завскрикивала, запричитала квартира как восточная барахолка:

— Торшер! Торшер! Бронзовый, старинный!..

— Ковер! Персидский!

— Шуба! Лисья! Новая, ненадеванная!..

— Ун-ты! Ун-ты!..

И слышались еще крики жены скорняковой: «А чтоб вас Перуном побило! А чтоб вам кишки по столбам намотало! Чтоб вас разорвало на четыре части! Чтоб вам руки скрутило! Чтоб у вас языки отсохли!..»

И особенно горестное, заунывное из комнаты Касыма и Айши:

— Ай-и-и-вай-и-и-джаляб-ай-и-и!..

Глава 4 Акуны и Манаки

Разграблено было почти все, из ценных вещей остался только старенький черно-белый телевизор «Рекорд», аквариум с лягушкой, гири Кузьмы Захарьевича, да еще несокрушимо высился в углу коридора знаменитый старинный буфет — видно не было силы, способной его утащить за пределы дома. Оторвали только бронзовые ручки, выбили стекла, но сдвинуть с места не сумели.

Жизнь в доме потекла своим чередом. Дома не в гостях, посидев — не уйдешь. Первые несколько дней жильцы еще пытались добиться правды и расследования, а потом, находившись по учреждениям, постепенно растеряли первоначальную решимость. Теперь, когда у них ничего уже не оставалось, кроме этого подгоревшего дома и дырявой крыши над головой, когда все так называемое «добро» их было растащено лихими людьми, они вдруг не то, чтобы переменились, нет, просто как-то успокоились, умиротворились. Долгие вечера просиживали они на кухне вокруг единственного старого чайника, уцелевшего благодаря своей ветхости и закопченности, вели тихие мирные разговоры, не торопясь как прежде разбежаться по своим углам. В паузах разговора прислушивались к шуму дождя за стеной, вздыхали каждый о своем. Тусклая голая лампочка мигала над головой, журчала струйка воды в раковине.