Обнаженная

Но онъ продолжалъ молчать. Эти возгласы зарождались и умирали въ его мысляхъ. Онъ не рѣшался ни шевелиться, ни говорить, точно боялся, что чудная иллюзія исчезнетъ тогда. Она же улыбалась и, повидимому, наслаждалась впечатлѣніемъ, производимымъ ею на маэстро; а увидя свое отраженіе въ зеркалѣ вдали, она нашла даже, что этоть оригинальный туалетъ нисколько не портитъ ея.

– Гдѣ мнѣ устроиться? Сѣсть или стоять?

Маэстро съ трудомъ могъ говорить; его сдавленный голосъ звучалъ хрипло. Она можетъ устроиться, какъ желаетъ… И она усѣлась въ креслѣ, въ такой позѣ, которая казалась ей въ высшей степени изящною – подперла одну щеку рукою и скрестила ноги, точно въ своей уборной, въ театрѣ; а изъ подъ юбки высунулась нога въ розовомъ, вышитомъ чулкѣ, въ той шелковой оболочкѣ, которая напоминала художнику другую, обожаемую ножку.

Это была она! Передъ нимъ была живая Хосефина, отъ которой исходилъ знакомый запахъ чуднаго тѣла.

Инстинктъ и привычка заставили его взяться за палитру и кисти, чтобы набросать контуры этой фигуры. О, рука старика, негибкая и дрожащая!.. Куда дѣвалась легкость его кисти, вѣрный глазъ, его поразительный талантъ? Неужели онъ, правда, писалъ прежде? Неужели онъ былъ дѣйствительно художникомъ Реновалесомъ?.. Онъ забылъ сразу все. Черепъ его казался пустымъ, рука парализованною, бѣлое полотно внушало ужасъ чегото невѣдомаго… Онъ не умѣлъ работать, не могъ работать. Всѣ его усилія были тщетны. Мысли его притупились. Можетъ-быть… въ другой разъ. Теперь у него стучало въ вискахъ, лицо было блѣдно, а уши такъ красны, точно изъ нихъ сейчасъ хлынетъ кровь. Языкъ изсохъ отъ страшной жажды.

«Красавица Фреголина» увидѣла, что онъ бросаетъ палитру и подходитъ къ ней съ видомъ хищнаго животнаго.

Но она не испугалась; такія распаленныя лица были знакомы ей. Животная вспышка входила, очевидно, въ программу; зять художника предупредилъ ее объ этомъ въ дружеской бесѣдѣ… Этотъ важный и видный сеньоръ былъ такой же, какъ всѣ мужчины; животныя чувства были одинаково свойственны и ему.

Онъ подошелъ къ ней съ распростертыми объятіями, крѣпко прижалъ къ себѣ, упалъ къ ея ногамъ со страстнымъ, глухимъ стономъ, точно задыхался. А она, добрая, сострадательная женщина старалась ободрить его, склонивъ голову и протянувъ губы съ банальноласковою и машинальною гримаскою, которая служитъ профессіональнымъ клеймомъ подобныхъ женщинъ.

Этотъ поцѣлуй окончательно свелъ маэстро съ ума.

– Хосефина! Хосефина!

Ароматъ счастливыхъ дней отдѣлялся отъ ея платья и окутывалъ это чудное тѣло. Это было ея платье, ея тѣло! Ему хотѣлось умереть у ея ногъ, задохнуться отъ горячаго желанія, которое невыразимо мучило все его существо. Это была она, ея глаза… Ея глаза! Но, поднявъ взглядъ и устремивъ его на нѣжные зрачки женщины, чтобы увидѣть свое отраженіе въ ихъ колеблющейся поверхности, онъ увидѣлъ два холодныхъ глаза, которые разглядывали его съ изумленіемъ и профессіональнымъ любопытствомъ, насмѣшливо наслаждаясь съ высоты своего невозмутимаго величія животнымъ опьянѣніемъ и безуміемъ человѣка, который стоналъ и лежалъ у ея ногъ.

Изумленіе заставило Реновалеса очнуться. Онъ почувствовалъ, что на плечи его опустилось что то ледяное, парализующее, и глаза его подернулись туманомъ разочарованія и отчаянія.

Сжималъ ли онъ, правда, Хосефину въ своихъ объятіяхъ?.. Это было ея тѣло, ея ароматъ, ея платье, ея блѣдное лицо, напоминавшее поблекшій цвѣтокъ… Но нѣтъ; это была не она! Эти глаза!.. Тщетно глядѣли они на него теперь иначе, испугавшись неожиданной реакціи въ немъ, тщетно смягчились, засіявъ нѣжностью, по привычкѣ ловкой профессіоналки. Напрасенъ былъ обманъ; онъ видѣлъ глубже, заглядывалъ въ эти ясныя окна до самой глубины и находилъ тамъ только пустоту. Души Хосефины тутъ не было. Запахъ тѣла женщины пересталъ сводить его съ ума, это была ложная эссенція. Передъ нимъ было лишь воспроизведеніе обожаемой вазы, душа же, ѳиміамъ улетучились навсегда.

Реновалесъ поднялся, отступилъ назадъ, глядя на женщину удивленными глазами, и упалъ на диванъ, закрывъ лицо руками.

Услыша его стоны, женщина испугалась и побѣжала въ уборную, чтобы сбросить зто платье и убѣжать. Этотъ господинъ былъ должно-быть сумасшедшій!

Маэстро плакалъ. Прощай, молодость! Прощайте, желанія! Прощай, иллюзія, чарующая сирена жизни, исчезнувшая навсегда! Безполезно искать, безполезно мучиться въ одиночествѣ жизни. Смерть прочно завладѣла имъ; онъ принадлежалъ отнынѣ ей, и только она могла воскресить его молодость. Весь этотъ самообманъ ни къ чему не велъ. He встрѣтить ему женщины, которая напоминала бы ему покойную, какъ эта продажная баба, которую онъ заключилъ въ свои объятія… и всетаки это была не она!

Столкнувшись лицомъ къ лицу съ дѣйствительностью въ эту минуту напряженія, онъ увидѣлъ, какъ навѣки исчезло то неопредѣленное что-то, что заключалось въ тѣлѣ его Хосефины, его Обнаженной, которая доставляла ему столько чудныхъ минутъ по ночамъ въ юные годы.

Глубокое, неизгладимое разочарованіе влило въ его тѣло ледяное спокойствіе смерти.