Обнаженная

Въ это тихое и ясное утро кладбище показалось художнику болѣе величественнымъ. Говорить ему было не съ кѣмъ; человѣческихъ звуковъ онъ не слышалъ кромѣ своихъ собственныхъ шаговъ. Онъ поднимался по лѣстницамъ, проходилъ по колоннадамъ, оставляя за собою свое равнодушіе, съ тревогою думая о томъ, что каждый шагъ уноситъ его дальше отъ живыхъ людей, что ворота съ угрюмымъ сторожемъ остались далеко позади, и что онъ единственный живой человѣкъ, единственный, который думаетъ и можетъ чувствовать страхъ въ этомъ зловѣщемъ городѣ съ тысячами созданій, окутанныхъ атмосферою тайны, дѣлавшею ихъ безсильными, среди глухихъ и странныхъ звуковъ невѣдомаго міра, который пугаетъ людей своею черною, бездонною пропастью.

Подойдя къ могилѣ Хосефины, Реновалесъ снялъ шляпу.

Ничего. Вѣтеръ шелестѣлъ листьями деревьевъ и розовыхъ кустовъ, терявшихся вдали за перекрестками кладбища. Нѣсколько птицъ чирикали на акаціи, надъ головою художника, и эти звуки жизни, заглушавшіе шелестъ пышной растительности, успокаивали художника и изгоняли изъ его души дѣтскій страхъ, который мучилъ его на пути къ могилѣ въ гулкой колоннадѣ.

Реновалесъ долго стоялъ неподвижно, углубившись въ созерцаніе мраморнаго ящика, косо освѣщеннаго лучами солнца; одна сторона его сверкала, какъ золото, другая – бѣлая – пріобрѣла въ тѣни голубоватый оттѣнокъ. Но маэстро вздрогнулъ внезапно, словно его окликнулъ чей-то голосъ… Это былъ ея голосъ. Онъ заговорилъ громко, испытывая непреодолимую потребность излить свои мысли въ крикахъ, нарушить чѣмъ-нибудь живымъ окружающую тишину смерти.

– Хосефина, это я… Ты прощаешь мнѣ?

Онъ чувствовалъ горячую потребность, точно ребенокъ, услышать голосъ изъ загробнаго міра, излить на свою больную душу бальзамъ прощенія и забвенія, упасть на землю, заплакать, унизиться, чтобы она услышала его рыданія и улыбнулась изъ глубины небытія, при видѣ глубокаго переворота, происшедшаго въ направленіи его ума. Ему хотѣлось сказать ей – и онъ говорилъ это себѣ въ порывѣ возбужденія, – что любитъ ее, что она воскресла въ его мысляхъ теперь когда онъ потерялъ ее навсегда, что теперешняя любовь его превзошла прежнюю – временъ ея земного существованія. Ему было стыдно стоять передъ ея могилою, стыдно неравенства судьбы.

Онъ просилъ у нея прощенія въ томъ, что живъ, что чувстауетъ себя сильнымъ и еще молодымъ, и любитъ ее нереальною любовью, съ безумною надеждою, тогда какъ отнесся къ ея смерти съ полнымъ равнодушемъ, сосредоточивъ всѣ свои мысли на другой женщинѣ и ожидая смерти жены съ преступнымъ нетерпѣніемъ. Подлый онъ человѣкъ! И онъ остался живъ! А она, добрая, нѣжная, ушла навсегда, сгнила и растворилась въ глубинѣ вѣчной, ненасытной земли.

Онъ плакалъ, плакалъ, наконецъ, горячими и искренними слезами, вызывающими прощеніе. Это были давно желанныя слезы. Теперь онъ чувствовалъ, что близокъ къ женѣ, что они почти слились воедино, что ихъ раздѣляеть только мраморная доска и немножко земли. Воображеніе рисовало ему жалкіе останки Хосефины, ея косточки, вѣроятно, покрытыя гнилью – эпилогомъ жизни, – и онъ любилъ и обожалъ ихъ искренно и страстно, болѣе, чѣмъ все земное. To, что было прежде его Хосефиною, не могло вызвать у него ни отвращенія ни ужаса. О, если бы онъ могъ открыть этотъ бѣлый ящикъ! Если-бы онъ могъ поцѣловать останки обожаемаго тѣла, унести ихъ съ собою, никогда не разставаться съ ними, какъ древніе съ домашними богами!.. Кладбище исчезло передъ нимъ, онъ не слышалъ болѣе ни чириканья птицъ, ни шелеста вѣтвей. Ему чудилось, будто онъ живетъ въ облакѣ и видитъ въ густомъ туманѣ только бѣлую гробницу съ мраморнымъ гробомъ, послѣднее ложе обожаемой женщины.

Она прощала ему. Фигура ея вставала передъ нимъ въ такомъ видѣ, какою она была въ молодости, какою она запечатлѣлась на портретахъ подъ его кистью. Глубокій взглядъ Хосефины былъ устремленъ на него, и этотъ взглядъ былъ такой-же, какъ въ первые годы ихъ любви. Художнику слышался ея полудѣтскій голосъ, часто смѣявшійся надо всякими пустяками въ счастливую эпоху жизни. Хосефина воскресла. Образъ покойной стоялъ передъ нимъ и былъ созданъ, навѣрно, изъ невидимыхъ частичекъ ея существа, витавшихъ надъ могилою, издали ея жизненнаго образа, колыхавшагося еще вокругъ ея бренныхъ останковъ и замедлившаго оторваться отъ нихъ окончательно и исчезнуть въ глубинахъ невѣдомаго міра.

Слезы его непрерывно лились въ тишинѣ, доставляя ему пріятное облегченіе. Голосъ, прерываемый тяжелыми вздохами, внушалъ птицамъ страхъ и заставлялъ ихъ умолкнуть. «Хосефина, Хосефина!» И эхо въ пустынной мѣстности гулко отвѣчало глухимъ и насмѣшливымъ рычаньемъ, отдаваясь между гладкими стѣнами мавзолеевъ и изъ дальнихъ концовъ колоннадъ.

Въ неудержимомъ порывѣ любви и раскаянія художникъ занесъ одну ногу черезъ заржавѣвшія цѣпи вокругъ могилы. Ему хотѣлось чувствовать близость жены, уничтожить то небольшое разстояніе, что раздѣляло ихъ, высмѣять смерть поцѣлуемъ воскресшей любви и искренней признательности за прощеніе…