Обнаженное солнце

Полиция не смогла раскрыть тайну появления всей четверки. Тела были преданы земле без траура. Золото оставили там, где оно лежало, — раскиданное по пустыне и кучей наваленное на заднем сиденье разбитого старинного автомобиля. Оно скоро стало неотъемлемой частью пейзажа, заросло шалфеем, полынью, жемчужницей и вечным кактусом. Подобно Фаруэллу, Эрбе, Бруксу и Декразу, оно не имело никакой цены. Никакой.

Вальтер ШЕРФ АКУЛЫ

— Моим спасением были нож и то, что машина оказалась открытой. Вот этот нож, — сказал Билл и достал из своих широких манчестерских штанов толстый, негнущийся нож. — Вы едва ли поверите, но тогда, в Австралии, я топал по прибрежному шоссе, и тут меня взял в свою машину этот жуткий парень со слезящимися глазами на рыбьей физиономии.

— В Австралии? — спросил я, тупо уставившись на деревяшку там, в реке, внизу, которая вертелась, переворачивалась и проскакивала пороги.

Билл был единственным в Миццуре бретонцем среди бывалых сплавщиков, когда я пробивался на север.

— Да, в Австралии. Я подошел к бензоколонке и увидел лишь разбитый кабриолет. “Наверняка какого-нибудь фермера, — подумал я, — самый подходящий для него”. А тут вышел из будки этот тип и стал буравить меня своими водянистыми глазами. Я бы с удовольствием удрал, но он уже спрашивал, не хочу ли я поехать с ним. Солнце палило вовсю. Небо казалось огромным иссохшим куполом. Если посмотреть на море, начинали болеть глаза. Чертово левое крыло у этой развалины моталось из стороны в сторону и хлопало на каждой выбоине.

“Вы наверняка фермер”, — попробовал я начать разговор.

“Нет”, — ответил он и прибавил газу.

“Тогда вы, наверное, скотопромышленник”, — сказал я, ослиная голова.

“Скотопромышленник? — отозвался он и скосил на меня глаза. — Нет, рыботорговец”.

Так. Значит, рыботорговец. Мы ехали молча два часа.

С моря подул легкий ветерок. Побережье там безлюдное, и таким его видишь часами и даже днями. Несколько скал, и потом все обрывается в воду. Я попытался шутить и намекнул на акул, чьи треугольные плавники вспарывали воду тут и там. Тогда он затормозил, подвел машину к самому краю шоссе и сказал: “Я голоден. Давайте позавтракаем”. Он погремел в багажнике и кое-что извлек оттуда. “Неплохо”, — подумал я и сел на краю скалы. Когда мы ели, он спросил: “Вы француз?” — “Да, конечно”. — “Вас выдает ваш акцент. У меня в южной Франции живет дальняя родственница. В то время я был еще художником…”

Я разглядывал парня с головы до ног. Художник? На него он походил меньше всего.

“Вы, пожалуй, не верите этому? — вспыхнул он. — Я выставлялся в Париже. Я работал в современном стиле”. Неожиданно он загрустил: “Париж! О, вы совсем не представляете, что это такое. А потом меня пригласила старая Колетт. Она писала, что на юге все так и просится на холст. Для художника истинный клад”.

— Представьте, — сказал Билл, — парень почти плакал. Меня всегда злит, когда кто-нибудь исповедуется мне. А этого рыботорговца несло на всех парах.

“… Я сказал, — продолжал он, — что согласен, и отправился на юг. На своих двоих! — хихикнул он. — Пешком, как и ты! — Он погладил мою руку. — Но я пришел не в лучшее время года. Когда ветер весной дует с моря, становится так сыро, что простыни кажутся свинцовыми. Двери и окна не закрываются, все разбухает. Холодный каменный пол и постоянный ветер — любой схватит тут ревматизм. Тетя Колетт сказала, что летом все переменится. Не стоит из-за этого огорчаться. “Ну, летом я уже буду далеко отсюда”, — возразил я. “О, Гаспар, подожди, не торопись. Здесь есть фантастические сюжеты для твоего искусства. Ты больше не захочешь в Париж”.

Что до фантастики, то ее действительно было достаточно. Вы не поверите — дом был настоящей кунсткамерой. Когда я вошел в комнату, то поскользнулся на куче монет — бразильских, китайских, мексиканских и еще шут знает каких, — которые лежали возле двери. Выпрямляясь, я ударился головой о ржавую алебарду. Поодаль на стене была растянута шкура крокодила. Толстые пыльные пачки газет лежали на полу рядом с окаменелостями, раковинами и чучелами попугаев.

Тетушка Колетт хихикала. Она сидела у окна на единственном стуле, перед ней была книга на треснутой глиняной вазе. У Колетт были серые редкие волосы, сквозь которые просвечивала кожа. Она носила очки в никелированной оправе, которые сдвигала к кончику носа, разговаривая со мной.

“Устраивайся поудобнее, Гаспар, — сказала она. — Подвинь свой чемодан к окну и отодвинь чучела попугаев”. — “Я должен здесь остаться?” — “Гаспар, это же кладовая! Мой покойный муж собирал все, что мог найти в течение своей неспокойной жизни. Царствие ему небесное! Посмотри вот на эту раковину-сердце. Такие попадаются только в одном месте — в Бретани”. Действительно, раковины были восхитительны. Они играли переливающимися красками. Позднее я заполнил набросками этих созданий природы целый альбом.