Обними меня

Хлопает дверь. Это мама. Это мама. Мне хочется все время повторять эту фразу. Это мама. Она в ситцевом платье и в туго обтягивающем ее стан камзоле. Так никто ее и не смог отучить от этого камзола. И в холод, и в жару она в нем. Выросла в горном кишлаке с киргизами, оттуда и эта привычка. Мама идет к тандыру. Она быстро оглядывает двор и, встретившись со мной глазами, широко улыбается, окликает меня:

– Душа моя, ты не замерз?

Я тоже ей улыбаюсь. Мама начинает светиться. Тени вокруг нее пропадают. Она всегда начинает светиться, когда разговаривает со мной, а иногда и просто так, когда сидит и молчит, думает о чем-то, или быстрым, легким шагом пересекает двор. От нее идет видимый свет, с мелкой золотой пылью и искорками, которые не оставляют следа. О том, что мама умеет светиться знаем только мы, мама и я. Мы никому не говорим про это. Никто и не видит ее света. А мы молчим, не говорим.

Мама кладет поднос на стол у тандыра и сдергивает легкое покрывала с лепешек. В своей бледной, стыдливой наготе тесто чуть вздрагивает от неожиданности. Мама успокаивает их. Не словами, нет. Она разговаривает со всем беззвучно. Как-то так, что и я не слышу. Но я понимаю, что она разговаривает. Об этом тоже знаем только мы, мама и я. Уже тандыр готов закричать, как мама быстрым движением убирает жестянку рукавицей. Тандыр облегченно выдыхает жаром и осыпается редкими искрами. Мама поправляет горящие угли короткой кочергой, потом усаживается на лавку и, глядя на меня, снова улыбается. Она сидит на лавке, вытянув носочки и сжав коленями ладошки. Потом ярко засветившись, отчего даже бледные лепешки зарделись, раскинула руки, приглашая меня в свои объятия. Я выскочил из воды и, оставляя на земле мокрые следы, побежал к матери. Надо было спешить. Это не надолго. На чуть-чуть. Маме надо печь лепешки.

Самое лучшее в жизни, это дышать маме в шею. Особенно, когда она обнимет так, что ты весь в ее объятиях. И осыпает твою голову поцелуями. И гладит тебе плечо и спину. И говорит что-то прямо в ухо. Тихо и нежно. И от ее слов пахнет то горной мятой, то базиликом. И вся она пахнет… Я научился вызывать этот запах. Надо взять горячий от солнца камешек и подержать его в сжатой ладони. Потом, когда камешек станет влажным, поднести к губам. Это запах мамы. Моей мамы. Я дышу в шею маме, и она тихо говорит мне, что любит меня. Потом спрашивает, люблю ли я ее. Я не могу ей ответить. Только крепче обнимаю. Я хочу сказать, как я люблю ее, но задыхаюсь. Что-то между горлом и грудью распухает во мне и не дает говорить. Я задыхаюсь. Мама отстраняет меня, улыбается и целует меня в глаза:

– Ну, что ты? Вот я. Я с тобой.

Свет от мамы не слепит мне глаза.

Она сажает меня на лавку. Теперь она будет говорить не со мной. Она печет лепешки.

Я смотрю, как она надевает рукавицу и взяв подушечку, укладывает на нее первую лепешку. Голой ладонью она ласково проводит по боку тандыра. Это она будит печь от дремы. Потом макает ладонь в чашу с водой и быстро проводит по бледной спинке хлебца. Дальше она почти по грудь ныряет в зев печи и мгновенно возвращается уже за второй лепешкой. И так, раз за разом. Это похоже на танец. А иногда, мама еще и подпевает себе. Мне нравится смотреть, как она это грациозно делает. Танцует. Щеки у не становятся пунцовыми. Выбившиеся, из-под по-киргизски завязанного на затылке платка, волосы прилипают клицу. А один кудрявый локон и вовсе начинает игриво мешать маме. Мама сдувает его на бок краем губ. Локон же возвращается вновь на глаза. Так они и веселятся. Пока мама не отправляет последнюю, самую маленькую лепешку-кульчу в печь. Закрывает жар жестяным листом. Потом она садится рядом со мной. Заправляет непослушный локон в платок и, выдохнув мятой, смотрит на меня сбоку, улыбается. Я не вижу, что она улыбается. И что смотрит, не вижу. Но мама начинает опять светиться. Я же чувствую, что мне тепло с ее стороны. И золотая пыль в воздухе. Мы сидим и молчим. Нам так тоже хорошо.

Но вот тандыр подал знак маме, и мама встала. Я спрыгнул с лавки и побежал к арыку. После того, как согрелся, не очень хочется лезть в арык, но я бултыхнулся в него. Сейчас будет самое главное. Я смотрел на маму и улыбался. Сердце стало биться быстрее. Мама не обращала на меня внимания. Она доставала из тандыра румяные лепешки и укладывала их на поднос. Вот и последняя, маленькая кульча еле уместилась сбоку своих старших сестер. А мама не смотрит на меня. Это она притворяется. Я же вижу, что вокруг нее пропали тени. И я притворяюсь, что ничего не замечаю. Мама сбрызгивает пылающие лепешки водой, успокаивает их. Потом бережно накрывает их, как невест, легким покрывалом. Взяв в обе руки поднос, она идет вдоль арыка, как вдруг, прямо из-под руки мамы соскальзывает кульча и плюхается в воду. Мама испуганно смотрит на меня и кричит мне, чтобы я поймал лепешку-малышку:

– Держи! Быстрей! Уплывет же!