Обноженный

— Ходят тут… всякие! Под ноги глядеть не выучился, а туда же. Нет, ты глянь, экий дурень: до мечей нормальных не дорос, так он ножиками хвастает! А носить-то… ума-то нет — на спину вывесил! Бобыня ножеватый. Точно, мозги все вытекли — вон, и косыночка повязана. Экое мурло несуразное, елпырь глуподырый. И как батюшка такую остолбень сюда пускает? Что бельмами лупаешь? Ещё попадёшься мне — велю сечь. Разлямзя пустошная — только плетью ума-то в задницу и вставить. Вон пошёл, дурень.

Я несколько офигел. От упавшего на мои уши филологического богатства.

Отряхиваясь от песка, как собака после купания, я недоумевал всё сильнее: это ж она шла сверху! Видела меня, видела, что я её не вижу. Могла же сказать, крикнуть, просто остановиться… А она… как ледокол атомный… мало того, что с тропинки сшибла, так ещё и обругала. И плетьми драть обещалась. За что?!

Девушка углядела что-то интересное на песчаном пляже и подошла туда со старым слугой, а служанка осталась в начале тропинки, обмахиваясь платочком.

— Э, извиняюсь, не подскажет ли добрая женщина, а кто это? Так это меня так… такими сильными выражениями?

Служанка резко обернулась на мой вопрос, но, окинув взглядом с головы до ног, вдруг начала смеяться. Сперва она пыталась сдерживаться, закрывая рот концами платка, но вскоре бросила это занятие и захохотала во весь голос. Девушка недовольно оглянулась и пошла дальше, к лодочке. А толстушка, не имея сил говорить, тыкала в меня пальцем и сгибалась в поясе.

— Ой, матушка моя! Ой, уморил! Песок-то, песок… Ха-ха-ха…! Гля — изо всех мест! И на ушах… О-хо-хошеньки… И на ресницах… А-ха-ха…!

Это было несколько… обидно. Я угрюмо отряхивался. Потом начал искать глазами свалившуюся шапку. Женщина, несколько приутихшая, ткнула пальцем в сторону:

— Туда вон. Картуз твой тама.

И снова захохотала в голос:

— Ты… так это через голову… ха-ха-ха… а пыль-то столбом во все стороны… о-хо-хо… и на четвереньки — оп! и встал… ой, не могу… будто… ой живот болит… как щеня какая… гав-гав… ой держите меня… в-вид-то… совсем ошалевший… глазками так луп-луп… ой, не могу…

Мне надо бы было обидеться. Типа: а кто тут смеет над «Зверем Лютым» хохотать-смеяться?! А ну всем молчать — покусаю-зарежу! Р-р-р…

Но женщина смеялась так заразительно, так весело… Я представил себя со стороны… стоящим на четвереньках на песчаном склоне, отфыркивающегося и отплёвывающегося от песка… с таким глупым, растерянным видом… И рассмеялся сам.

— И правда — глупый видик был. Лихо она меня. А я и не ожидал. Слушай, а она кто? Ручка у неё… щека до сей поры горит.

— Она-то? Так посадникова дочка, Катенька. А ты и не знал? Ха-ха-ха… А я в няньках при ней. Гапкой кличут. Гапка — туда, Гапка — сюда. А деда нашего зовут…

Стоп! Не фига себе! Факеншит уелбантуренный!

Нейросеть типичная, класс — заурядная, бывшая в употреблении, под названием — «молотилка моя единственная», собрала воедино кучу мелких информационных осколков, разложила их в нужном порядке, и они щёлкнули — сошлись. Почти без зазоров.

«Аналогичный случай был в Бердичеве»… Хотя, правильнее — в русской классической литературе. А какая разница? Главное: аналогия между наблюдаемой и читанной когда-то ситуациями позволяет делать предположения о неизвестных пока связях, заполнять лакуны и обосновано формировать множество возможных исходов.

Прилепив лейбл: «Плавали, знаем» я мог теперь значительно точнее очертить контуры, зафиксировать различия и сузить множество вероятностей.

— Погоди. «Гапка» это по церковному «Агафья»? А «Катенька» полностью будет «Катерина Ивановна»?

Женщина непонимающе смотрела на меня. Ну, конечно, ну это ж все знают!

— И вы сводные сёстры? От разных матерей, от одного отца?

Она хмыкнула.

— Скажешь тоже! Сёстры… Мать моя у боярина робой была. Ну, и принесла меня. После, как он оженился да Катенька родилась — меня к ней приставили. Я — роба, нянька, она — госпожа, боярышня. Какое сестринство? Хотя конечно… родная кровинушка. Одни мы — матери-то у нас у обеих померли. Я с ней — во всюда. На зиму вот в монастырь посылали. Для добронравия научению. И я с ней. А как же? Вот, нынче осенью замуж её выдадут, просватали уже, и я с ней на новое место пойду. В стольный город, в Смоленск. Только, говорят, у жениха у нашего, у казначея городского, житьё не сильно веселое, да и голодновато он прислугу держит…

— Как «у казначея»?! Он — жених?! Он же вдовец! Он же лысый, старый, жадный, злой…

Агафья напряжённо смотрела на меня. Потом вдруг начала хохотать, тыкая в мою голову пальцем.

— Ой не могу! Лысый лысого хаять вздумал! Ха-ха-ха…

— Но я ж не старый!

Она успокоилась, отдышалась и вдруг, с тоской в голосе, сказала:

— А может оно и к лучшему? Что старый. Надоедать не станет. Всякой гульбы, веселия-непотребства… не будет. Муж-то в годах — не вертопрах какой, человек солидный, с положением. Да и пустое это: дело решённое, посадник казначею «добро» дал. А Катенька — девочка правильная, благовоспитанная, отцу не перечит, из воли родителя не выйдет. Ладно, пойду я. Чего языками-то попусту…