Обо всем по порядку. Репортаж о репортаже

Наша команда лишь в отдельных эпизодах была похожа на себя. Ей не удалось предложить свой при­вычный стремительный темп, редки были фланговые широкие атаки. Как только Татушин прорвался с мя­чом к угловому флангу и оттуда послал мяч в центр, последовал гол, спокойно и точно забитый Симоняном. Но большей частью советские нападающие ата­ковали кучно, каждый стремился занять позицию в це­нтре напротив ворот».

Что ж, с тех пор и до сегодняшнего дня немало матчей не было выиграно нашими командами из-за того, что оставались в забвении фланговые атаки, нападающие сбивались в кучу в середине и быстрый темп не выдерживался до конца.

Вот и найден день, с которого, как мне кажется, я могу начать отсчет исполнения профессиональных обязанностей футбольного репортера.

Спустя несколько месяцев, летом 1956 года, вошли в строй Лужники, и стадион «Динамо» сдал свои пол­номочия главного. Основные футбольные события по­шли в новых, величественных, декорациях.

Болельщицкому житью пришел конец. Вскоре мне предложили штатную должность разъездного корре­спондента. Отец был дома, в его документах хра­нилась справка, что освобожден «за отсутствием со­става преступления». Анкета моя приобрела безуп­речный вид, меня ввели в состав редколлегии «Со­ветского спорта», еще через год назначили заместителем главного редактора. А летом 1958 года я был командирован впервые за границу и сразу — на чемпионат мира по футболу, в Швецию. Тем самым я окончательно был утвержден в звании футбольного обозревателя. Но подробнее об этом позже.

На стадионе «Динамо» приходилось бывать пореже, чем раньше, и сидел уже не на «востоке», а на «севере», в ложе прессы. Когда я сейчас езжу в Лужники, по дороге я обычно размышляю о предстоящем матче, привожу себя в рабочее состояние. Если же еду на «Динамо», то, хочу того или нет, обращаюсь к годам юности, к дру­зьям своим, к футболу, который жил не в разуме, а в сердце. Ни «Маракана», ни «Уэмбли», ни «Уллеви», ни «Ацтека», ни «Ривер-Плейт», ни «Сентенарио» сдела­ли меня футбольным репортером, а «Динамо». Стади­он — отчий дом, милое место, где все началось.

ИСКУССТВЕННОСТИ ЛЬДА

Сразу после войны на нас, болельщиков, обруши­лось новое наваждение — хоккей. Называли его снача­ла «канадским», чтобы отличить от старого, русского, а когда он переманил к себе весь люд, готовый мерз­нуть на трибунах, стали звать просто «хоккеем», тем самым признав его торжество. На матчи по русскому хоккею в довоенные годы мы ходили изредка, когда уж очень тоскливо становилось без футбола, да и то лишь в сравнительно теплые дни. А тут — в любой холод и не ради замены футбола, а из интереса к этому самому хоккею. Словом, любовь с первого взгляда.

К хоккею у меня как у репортера сложное отноше­ние. По зову сердца влился в ряды его болельщиков с самого первого чемпионата, с увлечением писал о нем, затем отказался писать, перестал ездить на матчи, пересел к телевизору, а в последнее время вклю­чаю его в часы особо разрекламированных встреч, три-четыре раза в году.

И в этом случае пойду по порядку.

Это нынешние болельщики сдают шубы в гарде­роб, усаживаются в кресла и лакомятся мороженым. А начинался хоккей под открытым небом, и с термо­метром сверяться не было принято.

Полукольцо Восточной трибуны стадиона «Дина­мо» можно было принять за кипящий котел. Остро сверкал в глубине подсвеченный, живой, настоящий лед, клубился пар от дыхания тысяч людей, не смолкал топот ног на деревянных, прокаленных морозом до ксилофонной звонкости скамьях, темные ряды зрите­лей ритмично раскачивались. Но кипение обманывало, скоро ты промерзал весь, от ног до носа, и теплоту хранило только то, что называют душой. Еще в метро узнавали болельщиков по валенкам, буркам, ватным брюкам, шарфам, повязанным вокруг поднятых во­ротников, меховым варежкам. Бесформенные, грузные фигуры обнаруживали медвежью прыть, когда выска­кивали из вагонов и мчались к эскалаторам.

Позже, бывая в раздевалках и наблюдая, как хокке­исты обстоятельно прилаживают на себе боевую аму­ницию, я вспоминал, что и мои болельщицкие приго­товления занимали не меньше времени, и я, как игро­ки, раздавался вширь.