Обо всем по порядку: Репортаж о репортаже

И вдруг весть, сначала шепот, а потом и в газетах; полуфинальный матч будет переигран. Вот это номер! Такое и присниться не могло. Что дело нечисто, было ясно. Если существовал протест тбилисцев, то его полагалось разобрать до финала — тогда бы еще куда ни шло. Но, чтобы принять такое решение после финала, надо было презреть все законы, спортивные и неспортивные. Никто, по-моему, и не сомневался, что футбольное начальство покорно склонилось перед более высоким. В те времена мы всякого нагляделись, но чтобы футбол, к которому мы пристрастились за его вольность, попал под гнет беззакония — это было ударом.

30 сентября. Переигровка полуфинала. В наших глазах «Спартак» играл не за самого себя, не за Кубок, а за нас, оскорбленных в лучших чувствах. Что ж удив­ляться, что тот матч не то чтобы до сих пор стоит перед глазами, а памятен мне перехваченным дыхани­ем, дрожью во всем теле. Каким же самообладанием должны были запастись спартаковцы, выходя на поле, чтобы не поддаться расслабляющей обиде, принять происшествие, как должное, за очередной календарный матч, который необходимо обязательно выиграть, то­лько и всего. Тбилисцы усердствовали. Их можно по­нять; оплошать после милости, свалившейся с потолка какого-то кабинета, было бы неловко, полагалось де­лать вид, что ничего сверхъестественного не произош­ло. Так что игра шла на высочайших нотах.

«Спартак» все время впереди, судьбу не искушал: 2:0, 2:1, 3:1, 3:2. Все три мяча забил Георгий Глаз­ков, которого мы, как видно не зря, считали самым хладнокровным, даже флегматиком. Пригодилось. Тем и закончилось небывалое сражение — полуфинал после финала. В дневнике появилась строчка: «Справе­дливость и класс восторжествовали!».

В истории футбола есть случаи, когда результат матча отменяли и назначали переигровку. Тот же «Спартак» в 1958 году, 8 ноября, переигрывал матч с киевским «Динамо». Ставка была высока: победа делала его чемпионом, проигрыш отдавал это звание сидевшим на трибунах московским динамовцам. По совпадению «Спартак» выиграл переигровку тоже 3:2, и это тоже был матч из незабываемых, который наша молодая компания, не сомневаюсь, взяла бы в свою «сборную матчей». Но компании тогда уже не было: другое время, другое поколение футболистов и болель­щики в большинстве другие. Происшествие выглядело чисто спортивным, интерес к нему не выходил за пре­делы стадиона и федерации футбола: было принято во внимание, что летом, в первой встрече («Спартаком» она была выиграна 3:2), судья запоздал со свистком к окончанию на 9 секунд.

Кубковая переигровка 1939 года озадачила всерьез: способен ли футбол устоять, оказать сопротивление злым силам и остаться тем, чем он был для нас,— заповедным островом, где отдыхала и веселилась ду­ша? Победа «Спартака» была как вздох облегчения, как гора с плеч. Уж и не знаю, что было бы, если бы он тот матч проиграл?!

Не подумайте, что студенты-второкурсники в три­дцать девятом были способны на далеко идущие умо­заключения. Наоборот: что мы счастливо умели — так это не задумываться, не брать в голову то, что ни мы сами, ни старшие все равно не могли объяснить. Мы вели переполненную, стремительную, молодую жизнь.

Футбол удобно умещался в этой нашей жизни. Нас пробирал озноб болелыцицких страстей. Мы беспреко­словно верили людям, подвизавшимся на поле; мячу, влетавшему в сетку ворот; таблицам, которые добро­совестно расчерчивали; завлекательным афишам. От­того и была так остро и больно пережита нами переиг­ровка в тридцать девятом.

Как бы ни загоняли футбол в прямоугольник поля, он не подчиняется, по-своему отзывается на все, что кругом переживают люди. Ни я, ни мои друзья дово­енных лег не привязались бы к футболу так крепко и верно, не приняли бы его так близко к сердцу, если бы не различали его созвучия со временем.

Теперь — о дневнике. Диву даешься, как порой буду­щее нас метит, ставит на наших спинах крестики. Сказа­ли бы мне, первокурснику, что сделаюсь футбольным репортером, посмеялся бы. А дневник вел, аккуратно заносил впечатления о матчах, на которых побывал. Друзья проведали о дневнике, требовали, чтобы дал почитать, а я упрямо отнекивался, знал если высме­ют, даже беззлобно, брошу. Мне же почему-то дневник был дорог. Я не усердствовал в выборе выражений, писал второпях, еще не остывший, как бог на душу положит. Вот и вырывалось, скажем, такое: «Прокля­тие!», «Недаром промок под дождем!», «Жду крови «Металлурга»!», «Чувствовал себя униженным», «4:1, любой эпитет беден!», «Болел изо всех душевных сил, но их оказалось маловато» — и прочее в том же роде.