Обольщение. Гнев Диониса

Сидоренко не идет статское платье, он привык носить форму. В кителе и высоких сапогах, а особенно в русской рубашке он даже красив со своим румяным лицом и вьющимися волосами, но сюртук сидит на нем скверно, галстук ужасно безвкусен, и я понимаю, что эстетические чувства Васеньки были оскорблены его видом.

Пока я завариваю кофе и расставляю тарелки с холодными закусками, Сидоренко обращается к Васеньке:

– Вы постоянный житель Рима?

– Да, – отвечает тот, бросая презрительный взгляд на Сидоренко. – Я уже пятнадцать лет здесь.

– Не скучаете по России?

– А что я там забыл?

– Все же родина. Я бы вдали от нее и года не прожил.

– А вы что делаете для этой родины? Служите да жалованье получаете? Что, вы кровью своей ее поливаете?

– Все мы мало делаем для родины, – улыбается Сидоренко, – но родину любишь бессознательно. Разве дитя, любя мать, жертвует ей чем-нибудь? Просто любит родное лицо. Я люблю Россию за ее ширь, простор…

– Ширь и простор! Так поезжайте в пампасы или Сахару.

– Ну за русскую песню, за русскую удаль, за ширину характера русского человека, за русскую женщину! Я люблю и проселочную дорогу, и ракиты у реки. Я волжанин, и для меня нет лучше музыки, чем бурлацкая песня!

– Вы где печатаете? – серьезно спрашивает Васенька.

– Что? – удивляется Сидоренко.

– Да стихи. Я как будто читал что-то ваше, кажется, «Не гулял с кистенем я в дремучем лесу!»

– Васенька! – шепчу я в ужасе. Но Васенька сорвался.

– Там еще рассказывается про боярскую дочь, как этот самый огородник ее целовал. «Целовал, миловал, песни волжские пел!» И знаете, вот теперь, встретившись с автором, я и хочу сказать: я все удивлялся, как это боярская дочь могла с ним целоваться-миловаться, от него, должно быть, потом воняло на целую версту!

– Идите вы вон, Васенька! – говорю я, возмущенная.

– Не пойду, – отвечает он хладнокровно. – Когда просился уйти, вы велели сидеть, а теперь, когда дождик пошел, гоните.

Сидоренко выручает – он прыскает со смеху. Я невольно начинаю смеяться и прошу:

– Не разговаривайте вы с ним, Виктор Петрович! Он сегодня не в духе. Но поверьте, это один из самых милых людей, когда захочет.

Васенька встает, подходит ко мне и торжественно целует мою руку.

– Простите, мамаша, я теперь ни слова не скажу. И вы, господин поэт, не сердитесь: у меня это все немецкие предки…

Я сегодня все же отвоевала себе время: проработала от двенадцати до пяти. Теперь сижу в кабинете Старка, пью послеобеденный кофе и греюсь у камина. Вот уже два дня, как мне ужасно нездоровится, ничего не болит, но голова по временам кружится и я чувствую себя ужасно усталой. Я закрываю глаза, вытягиваюсь на диване и гоню прочь все мысли.

– Ты хочешь спать, милая? – Старк тихо садится рядом со мной и берет мою руку.

– Нет! – И я притягиваю его к себе.

– Я хочу попросить тебя, Тата, принять от меня маленький подарок, – говорит он вкрадчиво.

– Нет, нет, пожалуйста, не надо. Довольно ты тратишь денег на глупости.

Он мне ничего не дарил, но у него есть каприз: приходя к нему, я не должна иметь на себе ни нитки, не купленной им. И безумных денег стоит это роскошное белье, обувь и фантастические одежды из мягкого шелка, газа, кружев. Цветы здесь дешевы, но ведь он ими засыпает комнаты.

– Это такая малость, Татуся, это стоит гроши, – он улыбается и целует мои пальцы.

– Все равно, не смей покупать!

– Да я уже купил! – И он вынимает из кармана плоскую пергаментную коробку.

Это тонкая золотая цепочка и на ней три круглых бледно-розовых коралла. Он накидывает ее мне на шею.

– Какая простая изящная безделушка, а все же не следовало, – целую я его.

– Мне бы хотелось, чтобы у тебя было что-нибудь от меня, чтобы ты носила это постоянно. Дай мне слово, что никогда не снимешь ее, Тата.

– Хорошо, милый!

– Нет, ты дай мне серьезно честное слово, что всегда будешь носить это, даже тогда… когда разлюбишь меня.

– Какие глупости!

– Пусть глупости, а ты все же дай слово, – просит он упрямо.

– Ну даю тебе слово.

– Видишь, я много думал об одной вещи и с этой мыслью я и купил эти кораллы.

– Какая же это мысль?

Он смотрит на меня серьезно, почти строго:

– Позволь мне, Тата, не рассказывать тебе этого пока. Это мечта, но это ужасно важно для меня.

Он смотрит на огонь в камине и говорит:

– Я, Тата, не имею религии. Никто никогда не говорил мне о Боге, а сам я никогда об этом не думал. Отец мой – англичанин, мать – русская караимка.

«Вот откуда у него эти грустные восточные глаза», – думаю я.