Обольщение. Гнев Диониса

– Отчего же ты не спросил меня тогда, – говорю я с отчаянием. – Я бы все, все сказала тебе, ты бы помог, ты бы отрезвил меня!

– Не отчаивайся так, детка. Что делать, я вижу свою ошибку. Я человек уравновешенный, спокойный и я, сам не знаю почему, как-то боюсь всякой экспансивности. У меня является страх быть смешным. Я даже иногда злился на тебя, что ты так откровенна, так порывиста, и из какого-то невольного упрямства я останавливал твои порывы. Да, это была моя ошибка, Таня. Я не был никогда откровенен и словно боялся твоей откровенности. Ты иногда бросалась ко мне в порыве восторга или тоски, а я нарочно охлаждал твой порыв только потому, что он казался мне странным у взрослого человека. Ты часто затевала разговор о чувствах, ощущениях, о чем-нибудь личном, а я сводил на общие вопросы или старался шуткой прекратить такой разговор. Мне казалось, что не следует и не стоит разбираться во всем этом. Ты уходила обиженная, огорченная. Мне было жаль тебя, но я думал: надо ее учить жить просто. Сознаюсь, Таня, мне все хотелось тебя чему-то учить. Хотелось выучить тебя жить просто, и я отнимал у тебя поэзию жизни. Это и была ошибка, самая большая. С тобой заговорили на «языке богов»… Прости, видишь, я так привык шутить с тобой, что даже в такую тяжелую минуту для меня не удержался от шутки, – но язык этот был твой родной язык, и ты откликнулась на него всем сердцем. Он помолчал с минуту.

– Но, Таня, может быть, твое увлечение только кажется тебе серьезным? Может быть, оно понемногу пройдет, забудется, ты справишься с ним, и не надо будет ломать жизнь себе и мне? Ну понравился тебе кто-то, ну и пройдет.

– Ты не понял меня, Илья. Нам необходимо расстаться! Я жила в Риме с этим человеком и беременна от него.

Илья отшатывается от меня, судорога пробегает по его лицу, и он хватается за сердце.

Я кладу голову на сложенные на столе руки и молчу.

В печке потрескивают дрова. Женя играет этюды в гостиной.

Молчание тяготит меня, я поднимаю голову. Илья сидит на стуле и неподвижно смотрит перед собой.

– Скажи что-нибудь, Илья. Ты видишь, делать нечего. Я уеду как можно скорее, завтра, если хочешь.

– Постой, Таня! Это все так ошеломило меня, что я не могу сообразить ничего хорошенько, – говорит он, не глядя на меня. – Дай обдумать, понять. Я еще не освоился с этой мыслью, я был так далек от этого, но…

Он хотел идти, потом остановился.

– Видишь, я не могу говорить, но хочу спросить: каков этот… этот господин? Честный ли он человек?

– Ах, ты с практической стороны… Да, будь спокоен. Он спит и видит повенчать меня в мэрии и в двух церквах.

– В мэрии? Он иностранец?

– Да.

– А я думал… – Илья потирает себе лоб.

– Что ты думал?

– Ничего, Таня, потом, не могу… Завтра поговорим. Постарайся заснуть, ты совсем больна.

И он уходит. Уходит!..

Кончено, кончено, теперь все кончено!

«Женя, – слышу я его голос, – не ходи к Тане, ей очень нездоровится».

«Надо подтянуться», – думаю я на другой день, но не могу.

Мне кажется, что я вся разрываюсь на части. Голова болит, тошнота страшная.

Женя входит ко мне в жакетке и в шапочке; она идет в больницу к Марье Васильевне. Увидав мое буквально серое лицо, она испуганно говорит:

– Ложись сейчас, Таточка, сейчас ложись: на тебе лица нет!

– Нет, Женя, мне легче на ногах, иди с богом. Мама, верно, ждет тебя. Передай ей мой поцелуй.

Она уходит, а я сажусь в кресло в моей уютной спальне и с тоской гляжу вокруг. Каждый предмет здесь говорит о страничке моей жизни, о моих думах, надеждах. Там, за этой дверью, моя большая, светлая мастерская, там пережито много радостей, много того, что никогда не повторится.

Я отрываюсь от прочно свитого гнезда, от друзей, от родины, от любимого человека! Да, я ясно чувствую, что люблю его и буду всегда любить. Каждый неодушевленный предмет в этой квартире привязан невидимой, но крепкой нитью к моему сердцу. И все эти нити я должна оборвать зараз.

Посмотреть со стороны, какой пустяк – отобрать необходимые вещи, уложить в сундук. А я не могу приняться за это, точно мне приходится резать себе тело ножом.

– Уйди ты, Фомка, – говорю я моему любимцу, серому котику, которого подобрала больным, изувеченным котенком, выходила и вырастила. – Уйди, голубчик, не надрывай мне сердца. Я не знаю, что будет с тобой! Илье не до тебя, а прислуга, может быть, выгонит, и замучают тебя дворники! – И я заливаюсь слезами, упав головой на стол. Я здесь получила дар слез.

Чья-то рука опускается на мою голову. Я сразу чувствую, чья это рука. Я хватаю ее и целую, целую, обливая слезами.

– Не надо изводить себя, Танюша, – Илья садится напротив меня. – Не думай обо мне. Посмотри на меня, я успокоился и пришел обсудить с тобой необходимые мелочи.

Я смотрю на него. Лицо его осунулось, как-то сразу постарело, но оно действительно совершенно спокойно.

«Нет, ему легче, чем мне», – думаю я с тоской.

– Давай обсудим, – вздыхаю я.

– Мама очень слаба после операции, и надо ее поберечь. Женю я бы тоже не хотел посвящать во все это.