Обольщение. Гнев Диониса

На моем лице выражается такое огорчение, что я не могу вот сейчас вынуть моему сынишке живую лошадь из чемодана, что Латчинов и Старк смеются, глядя на меня.

– Опростоволосились, мамаша. Как это, в самом деле, вы лошадь-то не привезли? – говорит Васенька.

Васенька после болезни Старка так и не вернулся в Рим, страшно ругает Париж и этих мелких французов, но не уезжает обратно.

Я смотрю на Васеньку пристально и с удивлением восклицаю:

– Васенька, да вы похорошели! У вас ужасно элегантный вид!

Эти годы в Париже он сильно нуждался. Латчинов и Старк выдумывали все способы, чтобы помочь ему, но это плохо удавалось. Трудно было заставить его принять эту помощь. Он согласен был только кормиться у Старка.

Васенька смотрит на меня и говорит гордо:

– Это я разбогател теперь.

– Каким образом?

– Зарабатываю много. Деньги некуда девать. Вот сегодня сто франков получил. Не верите? А это что? И он вытаскивает из кармана скомканный стофранко-вый билет.

– Что же, неужели пинны и Колизей при лунном свете оценены наконец Парижем?

– Эка захотели! Кто их хочет покупать? Нет, я теперь порнографические картинки рисую.

– Вы?

– А вы что думали! Дама в рубашке пишет письмо! Дама в штанах нюхает розу! Дама без всего идет в ванну, дама… А ну их к черту! Я вот за эту самую кампанию сто франков и получил.

– Какая же это порнография?

– А что же это, по-вашему? Для эстетического наслаждения эти дамы рисуются? Так, старичкам на утешение! Леда Микеланджело не порнография, это произведение искусства. А дамы мои – игривый сюжетец.

– И что же, хорошо идут?

– Да чего лучше! Видели, сто франков за четыре штуки!

– А дамы-то красивы?

– По ихнему, значит, вкусу. Один заказчик мне выговор сделал, что у одной из моих дам шляпа немодная – на ней только шляпа и была. Другой придрался, что таких штанов больше не носят. Ну я и стал справляться в модных журналах насчет аксессуаров, а потом и лица стал оттуда срисовывать.

– И что же?

– Так понравилось, что по два франка накинули и даже слава пошла. На пять магазинов работаю!

Укладываю Лулу спать.

Мы хохочем, целуемся. Он в длинной ночной рубашонке прыгает на постели. Сна ни в одном глазу!

– Ну спать, спать, маленький мальчик!

– Сейчас, мамочка, вот смотри, я лег. Я сплю… А где папа? Он всегда укладывает меня.

– А сегодня я укладываю. Разве ты не рад?

– Рад, рад! – бросается он ко мне на шею. – Но нужно, чтобы и папа пришел.

Я отворяю дверь в кабинет Старка. Он сидит за письменным столом, подперев голову руками.

– Идите, Эдгар, дофин отходит ко сну и требует вас! – говорю я, смеясь.

Старк поспешно что-то прячет в стол и идет к постельке Лулу, тот протягивает ручонки к отцу и с упреком говорит:

– Что же ты не пришел, папа? Я хочу обоих, обоих вместе!

Он обнимает одной рукой меня, другой отца и целует попеременно.

Я делаю движение высвободиться, но Старк говорит строго:

– Не портите радость ребенку! Что за неуместная щепетильность.

Я покоряюсь, наши головы соприкасаются, и теплые губки ребенка поочередно целуют наши лица.

– Довольно, Лулу! Спать сию минуту! – говорит Старк.

– Я сплю… сплю… Только… папа, поцелуй маму.

Старк чмокает меня куда-то в волосы, и Лулу со счастливой улыбкой говорит:

– Завтра мы пойдем в Зоологический сад.

В этот мой приезд я как-то меньше ссорюсь со Стар-ком, то есть он изменил обращение со мной.

Он вежлив, заботлив, внимателен, меня не избегает и не придирается так, как прежде. Наружность его в этом году тоже изменилась к лучшему. Он опять по-прежнему заботится о себе, о своей одежде. Я по временам замечаю в нем, что при хорошем расположении духа у него проскальзывает его прежнее, неуловимое кокетство в улыбке, в движениях.

Почему это? Может быть, понемногу он утешился, как и следовало ожидать. Может, у него завелся какой-нибудь роман? Это было бы недурно. А если бы он женился! Тогда Лулу мой! Мой навсегда!

– Ах, как это было бы хорошо! – невольно вырывается у меня вслух.

– Это вы о чем, Татьяна Александровна? – с удивлением спрашивает Латчинов.

Мы сидим с ним по обыкновению после завтрака на террасе – он с газетой, я с работой. Я оставляю мой рисунок, подвигаюсь к Латчинову и начинаю высказывать ему мои предположения. Я обращаю его внимание на мелочи в поведении Старка за эти дни.

Латчинов сидит, опустив глаза, и на лице его отражаются те скорбь и тоска, которые меня всегда пугают.

– Что с вами, вы больны, дорогой Александр Ви-кентьевич?

Он, очевидно, борется с собой и потом говорит: