Обольщение. Гнев Диониса

– Да покажите вы ему этот коралл, если он есть у вас, – говорю я с досадой. – Сами разводите сентиментальности, вот вам и результаты.

Старк молчит. Глаза его опущены, губы сжаты. Лулу рыдает.

– Что за глупое упрямство! – восклицаю я и, видя тонкую золотую цепочку на его шее, решительно засовываю руку за его ворот. Что это? Воспоминание забытых ощущений? Власть этого красивого тела? Моя рука невольно сжимается на его груди. Минута… я опоминаюсь, выдергиваю цепочку и говорю с притворным смехом:

– Вот Лулу! Вот, папа шутил, его коралл цел. Лулу сразу переходит от слез к бурной радости.

С еще не высохшими слезами он скачет по дивану в не-застегнутом платье.

Это была одна секунда. Но Старк поймал ее. Он поймал выражение моего лица.

Господи! Что теперь будет? Ведь я дала ему уже не надежду, а уверенность.

Пока я ловлю Лулу и застегиваю ему платье, Старк смотрит на меня знакомым мне взглядом полузакрытых глаз.

Я беру Лулу и, что-то болтая, быстро выхожу из комнаты.

Весь день я была в странном состоянии.

Неужели я могу опять испытать это чувство? Неужели я только животное – и больше ничего? Мое увлечение Старком, мою измену Илье я могла оправдать тогда поэзией этой любви, «языком богов», на котором со мной заговорили.

А вот вчерашнее чувство чем я оправдаю? Да что вчера? Я сегодня поймала себя. Забыв всякую осторожность, я сегодня утром смотрела на Старка и хотела его губ. Это не прежнее острое чувство, а что-то ноющее, томящее, пьющее. Слава богу, что он не заметил этого взгляда. Впрочем, я вчера выдала себя с головой.

Прощаясь, он поцеловал мою ладонь таким долгим поцелуем, что я выдернула руку.

Что же мне делать? За себя я не боюсь нисколько, но ведь это новые сцены. Уехать? Неужели оставить Лулу? Я не могу.

– Татьяна Александровна, – спрашивает меня Латчинов во время нашей сиесты после завтрака, – что произошло между вами и Старком, если это не секрет?

– Так, ничего, Александр Викентьевич!

– Простите, друг мой. Бестактно задавать такие вопросы, но вы сами виноваты, вы избаловали меня вашей откровенностью.

– Я, может быть, очень хочу быть откровенной с вами, да мне стыдно.

Он молчит.

– Стыдно! – восклицаю я со злостью. – Я сердилась на вас, что вы подавали надежды Старку, а вчера сама… сама… страшно наглупила.

Я швыряю платьице Лулу, которое вышиваю.

– Я пришла к заключению, что я какое-то животное, мне стыдно самой себя, но вы в этом отчасти виноваты.

– Простите, Татьяна Александровна, я ничего не понимаю.

– Я вчера совершенно неожиданно, на одно мгновение почувствовала страсть к Старку, и он это заметил.

– При чем же тут я? – спрашивает Латчинов с болезненной улыбкой.

– Помните наш недавний разговор? Я думала, что Старк ко мне совершенно охладел. Вы разуверили меня, а я скажу словами Жени: «Я, мол, ничего и не замечаю, а начнут подруги говорить, я и начинаю плести!»

– Так в чем же дело? – поднимает голову Латчинов.

– Да в том, что теперь пойдут такие сцены, что хоть вон беги, хуже прежних!

– Я заметил это, – тихо говорит он, опять опуская голову.

– Когда?

– Сегодня утром. Я нечаянно поймал ваш взгляд, когда вы смотрели на Старка.

Я краснею и закрываю лицо.

– Если бы вы знали, Александр Викентьевич, до чего я сама себе противна, но этого более не повторится.

– Почему? Разве с этим можно бороться?

– И это говорите вы! Такой сдержанный, такой уравновешенный!

– Татьяна Александровна, иногда сдержанность и уравновешенность происходят только от спокойствия отчаяния, когда человек останавливается перед глухой стеной. Но перед вами легкие ширмы, их стоит толкнуть…

– Да я не хочу их толкать, мне этого не надо, это одни мгновения, которые мне досадны и неприятны.

– Чем больше я вас слушаю, друг мой, тем более утверждаюсь в своей теории.

– В какой теории?

– Позвольте мне вам ее изложить в другой раз. А теперь я вам советую… Могу я посоветовать? Осчастливьте вы Старка, и дело с концом.

Он закрывает глаза и откидывает голову.

– Вы шутите, Александр Викентьевич?!

– Нимало, друг мой. Разве вы не испытали, как любит этот человек? Я не поверю, чтобы вы вспоминали о нем с отвращением, я даже уверен, что вы иногда хотели бы пережить иные мгновения.

– Александр Викентьевич, вы, кажется, забыли, что я жена Ильи и что я его люблю.

– Я в этом не сомневаюсь ни минуты, но это вам не помешало когда-то…

– Постойте. Тогда мне казалось, что я люблю Старка, а теперь я вижу, что это одна простая чувственность.

– Дайте ему хоть это, он теперь и этим будет счастлив.

– А Илья?! Вы ведь знаете, что после всей этой истории и смерти матери вдобавок он нажил болезнь сердца. Вы знаете, что он теперь одинок и живет только мной и для меня. Он любит меня, верит мне, отпуская меня сюда.

– Он вам не верит.

– Что?

– Он вам не верит, он только покоряется, чтобы не совсем потерять вас.

– Этого не может быть! Я чиста перед ним!

– Я не сомневаюсь в этом, да он-то не верит. Ошеломленная, я пристально смотрю на Латчинова. Лицо его по-прежнему спокойно, глаза закрыты.