Оборотень

Еще один неясный момент: кто такие алтайцы и каковы их взаимоотношения с Баварцем и его группой? Судя по тому, что долговязый Старостин и его дружки поселились на третьем этаже, с «преисподней» у них отношения натянутые. Кто они, эти алтайцы? Скорее всего, именно они и были основными добытчиками и поставщиками камешков, а Баварец со своими бандитами, как верно заметил Щеглов, выполнял роль группы прикрытия при совершении сделок между Клиентом и алтайцами, причем Артист выступал в качестве посредника в этих сделках.

Был еще один человек, который не вписывался в эту схему, — Самсон. Он явно не принадлежал ни к «преисподней», ни к алтайцам, ни тем более к сторонникам Артиста. Кто же он? Но кто бы он ни был, центральной фигурой во всем это преступном клубке оставался Артист. Раскрыв его тайну, мы смогли бы распутать и весь клубок. Я мысленно перебрал в уме всех «отдыхающих», кого знал лично или выделял из общего числа по тем или иным причинам. Щеглов, Мячиков, Сергей, Лида, Фома, седой доктор, пузатый тип из соседнего номера… Сюда же можно отнести и отравленного Потапова. Кто знает, может, Потапов и был тем пресловутым Артистом? Впрочем, нет, из подслушанного мною разговора в душевой следовало, что Артист еще жив и совершенно невредим, значит, Потапов отпадает. Отпадает также и Щеглов с Мячиковым. Щеглов — по той простой причине, что он капитан МУРа и мой друг (это, конечно, не причина, но для меня лично эти два обстоятельства весили гораздо больше любого самого стопроцентного алиби), а Мячиков… я скорее поверил бы, что сам являюсь Артистом, чем в причастность этого добряка к страшным злодеяниям. Сергей и Лида… Что ж, все возможно, но я склонен был считать, что они к делу не имеют никакого отношения. Сергей, по-моему, трусоват для той роли, которую играл Артист, а Лида, несмотря на более твердый характер, все-таки была женщиной. Может быть, я ошибаюсь, но мне почему-то казалось, что прозвище «Артист» должен носить исключительно мужчина. Фома… Не берусь утверждать, но интуиция и чувство симпатии к этому чудаку подсказывали мне, что Фома так же далек от преступного мира, как я от проблемы мелиорации в пустыне Гоби. Оставались двое: седой доктор, похожий на потомственного рабочего, и пузатый тип, поселившийся в номере Хомякова. Оба вызывали у меня чувство недоверия, а последний ко всему прочему был мне глубоко антипатичен. Нужно будет к ним как следует приглядеться, а также немедля поведать Щеглову о своих мыслях, подозрениях и сомнениях. Не сейчас, конечно, а после разговора с Сотниковым.

Кстати, почему его до сих пор нет? Может быть, с ним что-нибудь случилось? Я взглянул на часы: половина одиннадцатого. Фома все еще маячил в холле, теперь уже прохаживаясь от телевизора к противоположной стене и обратно; он что-то бормотал себе под нос, ничего не замечая вокруг…

Об остальных обитателях третьего этажа я не знал ничего. Вполне возможно, что Артиста нужно искать именно среди них. Основной контингент «отдыхающих» составляли люди предпенсионного и пенсионного возраста, исключением были лишь Щеглов, Мячиков, Фома, Сергей с Лидой и я — то есть все те, о ком я хоть что-то знал. И хотя никакого определенного вывода на этот счет я пока еще не сделал, где-то в подсознании у меня вдруг забрезжила мысль, что я, пожалуй, был бы весьма удивлен, узнай, что Артисту вот-вот стукнет шестьдесят или что-нибудь около того.

Фома оказался в двух шагах от меня. Я невольно очнулся от своих мыслей и поднял голову. Похоже, он только что заметил меня и был несколько озадачен моим присутствием.

— А, Максим, рад вас видеть. Отдыхаете?

— Да, вот коротаю вечер, — ответил я, желая видеть Фому сейчас как можно дальше отсюда. Не дай Бог, появится Сотников!

— А я, так сказать, в образе, — сказал Фома и тут же забарабанил длинными пальцами музыканта по двери, одновременно закатывая глаза в блаженном экстазе. До меня наконец дошло, что все эти необычные манипуляции, производимые им вот уже добрый час, означают только одно: великий музыкант творит. Да-да, на моих глазах рождалось некое творение, и неважно, опера это, симфония ли, или что-то из области христианского хард-рока, — важен сам факт рождения чего-то нового, доселе несуществующего. Нет, что бы там ни было, а наблюдать творческий процесс композитора выпадает на долю не каждого смертного. На какое-то время я отвлекся от тревожных дум, поглощенный необычным зрелищем. Фома уже забыл обо мне. Его иерейский басок порой врывался в барабанную дробь пальцев, а самозабвенное закатывание глаз и мерное потряхивание гривы длинных волос свидетельствовали о том, что для Фомы сейчас не существует ничего, кроме его творения — возможно, еще незрелого, сырого, только-только зарождающегося, но уже обретающего свое неповторимое лицо.