Оборотень

В принципе оснований заподозрить преступление не было. Но, когда один из соседей поведал Акинфиеву, что погибший занимался бизнесом, опытный следователь не мог не насторожиться. Когда же во втором часу ночи перешли наконец к детальному обыску квартиры, его сомнения стали крепнуть. Трудно было поверить, что двадцатичетырехлетний парень, успевший, судя по чековым книжкам и наличности, сколотить состояние чуть ли не в тридцать пять тысяч долларов, обзавестить квартирой и дорогим автомобилем, вдруг ни с того ни с сего наложил на себя руки. Впрочем, формальные признаки самоубийства все-таки имелись: открытые конфорки в клочья разрушенной плиты и жировое пятно на полу, которое, по предварительным выводам криминалиста Глотова, смахивало на свечной парафин. По лицу следователя нельзя было догадаться, подозревает ли он кого-нибудь, имеет ли какую-нибудь предварительную версию, да и вообще — думает ли. Склонившись над журнальным столиком, он скрипел древней перьевой ручкой, почти не поднимая глаз, и только изредка задавал нелепые, с точки зрения присутствовавших, вопросы: «В каких отношениях вы состояли с потерпевшим?» (это у матери-то!) или «Когда вы виделись с ним в последний раз?» (у невесты), при этом Акинфиев удивительно напоминал гоголевского Акакия Акакиевича. Окажись среди понятых «юноши, обдумывающие житье», они навсегда зареклись бы «делать жизнь» с такой нудной канцелярской крысы, как следователь прокуратуры.

— Он употреблял наркотики? — оживился Акинфиев при виде извлеченных из глубин уцелевшего серванта ампул с морфином и стерилизатора со шприцом.

Все дружно пожали плечами.

— Мне об этом ничего не известно, — сухо проговорила мать Конокрадова.

Следователь не стал напоминать ей об ответственности за дачу заведомо ложных показаний: все-таки мать — это мать. Эксперт взял тонкой перчаткой наркоманские причиндалы и уложил в пластиковый пакет для вещдоков. По молчаливой деловитости, с которой он проделал эти манипуляции, стало ясно: на днях будет ответ, кому принадлежали ампулы и шприц, а там и заключение патологоанатома подоспеет.

— Ему кто-нибудь угрожал? — продолжал терзать старый зануда беременную невесту. — Были какие-нибудь звонки, письма с угрозами? Кредиторы донимали? Он не давал в долг кому-нибудь крупные суммы денег?

Все эти вопросы задавались, разумеется, через паузы, нужные для того, чтобы невеста успела вставить очередное «нет». И следователь, и опер Рыбаков, и все понятые, не говоря о профессионалах сыска, знали, что все равно им придется с помощью спецов из экономического отдела проверять документацию в каждом из пяти конокрадовских киосков. Все знали также, что утром — ах, скорей бы уж наступило это чертово утро! — будут опрошены все подручные бизнесмена, и если были угрозы, рэкет, долги и прочее, то все непременно выяснится, и тогда следствие пойдет по другому руслу. Так что все вопросы и однообразные «нет» через зевки являлись не чем иным, как данью пустой формальности.

— Это вы? — удивленно посмотрел на невесту Конокрадова

Акинфиев, сравнивая ее облик с извлеченной из потайного кармашка в подкладке «дипломата» фотографией.

— Нет, не я! — с вызовом ответила девушка. Старый придурок начинал раздражать ее. Ну, не слепой же он был, в конце концов! Дама на карточке была красоты необычайной, позади нее плескалось море, в то время как она, Нина Воронина, даже в Крыму сроду не бывала, и теперь уже неизвестно, побывает ли вообще. При мысли об этом невеста в голос зарыдала.

Следователя это не смутило.

— Хм, красивая, — констатировал он, когда карточка снова вернулась к нему после того, как обошла всех допрашиваемых. — Я, с вашего позволения, приобщу?..

Насчет позволения следователь тоже спросил для порядка. К тому времени, когда нашлась фотокарточка, он приобщил уже все, что вызывало его интерес: сберкнижки, счета, письма, документы, опасную бритву знаменитой фирмы «Золлинген», найденную в коробке на антресолях.

— «Мы скоро встретимся с тобой!» — прочитал Акинфиев надпись на обороте карточки, как школьники декламируют стихи «с выражением», и стал рассматривать лепнину вокруг люстры.

К шести утра из обгоревшей квартиры и измученных бессонной ночью свидетелей было, кажется, выжато все, и все стали потихоньку расходиться и разъезжаться. Оперуполномоченный Рыбаков, все это время молчавший столь же безучастно, сколь и красноречиво, посмотрел на часы и покачал головой. Так он недвусмысленно дал понять старому копуше, что любой другой на его месте покончил бы с формальностями намного раньше либо отложил их до утра.

* * *

Старлею скучно было ковыряться в «бытовухе».

Полтора года он охотился за Кныхом, кровавый след злодеяний которого прочертил Москву и окрестности. Легенду о неуловимости этого бандита сочинили легковеры либо подлецы: след становился все жирнее, перечеркивая показное усердие продажных ментов и нерасторопных служб безопасности. Таких кныхов по Москве пруд пруди, но Рыбаков искал этого. Опер знал: не спать ему спокойно, покуда «его» негодяй на свободе.