Оборотень

— Хватит делать вид, что мы не при чем! Все мы виноваты — все его ели! И какая разница, кто довел это подлое дело до конца. — Диоген в возбуждении влил в себя бокал вина и резко опустился на место.

— Про себя говорите, а остальных не впутывайте, — проворчала госпожа Сафо.

— Что-то я не понял, дружище Диоген, — пробормотал синьор Данте, — это вы что, признались?

A Диоген, как-то неожиданно ссутулившись, тихо прочел:

— Отшумев, растаяла в тумане
Буря, бушевавшая в стакане,
И душа по-прежнему чиста,
Трепетно внимающая звуку,
Как рука, сжимающая руку.
Как к устам прижатые уста.
Мы все ищем зыбкую свободу,
Все мутим измученную воду,
Но за штормом вновь приходит штиль,
Оставляя после урагана
Муть на самом донышке стакана
И в карманах ветер, соль и пыль.

— Да, такого поэта съели, — вздохнула дама богемного вида, которую все величали донной Кларой, хотя на донну ее внешность никак не тянула. Кроме разве что больших темных глаз.

— Если хотите знать, то стихи покойника, при всех недостатках, куда выше, чем все, что мы, с позволения сказать, пишем! — вновь воспрял Диоген. Выкрикнув это, он опять вскочил и, опрокинув несколько стульев, выбежал вон.

* * *

Бывший гроза Кислоярских лесов Соловей-разбойник, а ныне просто Петрович, уборщик на конюшне князя Григория, сидел пригорюнившись в своем грязном закутке и сам с собой рассуждал:

— Эх, не задалась жизнь! Кем я был — и кем стал. A все по собственной глупости. Хотел-то как лучше, чтобы у богатых отобрать и все поделить по справедливости. A вышло-то черт знает что — полонили наемники Григория и привели прямо в Белую Пущу, будто я невесть какая важная птица, а не душегуб и лиходей. Хорошо хоть князь Григорий определил на конюшню, все лучше, чем в расход…

— Эй, Петрович! — оторвал его от горестных раздумий грубый голос старшего конюшенного. — Опять, бездельник, сидишь, а дерьмо не убрано!

— Иду, иду! — Петрович вскочил с деревянной чурки, служившей ему стулом. — Ну не дадут покоя старому больному человеку…

Однако же, когда Петрович выбежал из своей коморки, то с удивлением увидал, как его грубиян-начальник вежливо раскланивается с каким-то плешивым господином:

— Да-да, князь, пожалуйста… A, вот и он сам!

Последние слова конюшенного относились явно к Петровичу. Он настороженно глянул на незнакомца:

— Чем могу служить?

Тот дружелюбно улыбнулся:

— Всегда приятно встретить земляка на чужбине!

— Кто вы такой? — еще больше забеспокоился Петрович. — И побыстрее, если можно. У меня там навоз неубранный…

— Скажите, уважаемый, где мы могли бы поговорить с вами наедине? — еще шире расплылся в улыбке незнакомец.

— Где? — призадумался Петрович. — Ну, хоть у меня.

— Да уж, неважное жилище для столь достойного лиходея и душегуба, покачал головой гость, окинув взором скудную обстановку петровичевой коморки. — Я, пожалуй, попрошу князя Григория, чтобы он предоставил вам другое помещение.

— Да кто ж вы наконец такой? — не выдержал Петрович. — Прекратите заговаривать мне зубы!

— A разве я еще не представился? Князь Длиннорукий.

— Градоначальник, что ли?

— Бывший, — со вздохом уточнил гость. — Теперь я такой же изгнанник, как и вы, уважаемый Соловей Петрович.

— Такой же, да не такой же, — проворчал Петрович. — Вы и вам подобные наживались на страданиях простого люда, а я у вас отбирал награбленное и возвращал взад беднякам! — И Петрович вновь пригорюнился, вспомнив былые лихие денечки.

— Ну, это не совсем так… — заметил Длиннорукий, но тут коморку сотряс крик конюшенного:

— Эй, Петрович, да где ж ты там?!!

— Бегу! — Петрович вновь вскочил с чурки и кинулся на зов. A его гость, цепким взглядом окинув закуток, подошел к стенке, завешанной старой попоной. Откинув ее, Длиннорукий увидел запыленную дверцу примерно с половину человеческого роста. Поддев щепкой замочную скважину, он попытался потянуть дверь на себя, но та не поддавалась.

— Ну, это дело поправимое, — пробормотал князь и, поспешно вернув попону на прежнее место, вышел из закутка.

* * *

Грендель, в отличие от Беовульфа, был не очень высокого роста, стройный. Хотя вернее было бы сказать — он был его полной противоположностью. Когда Василий вошел в убогую хижину, Грендель сидел за скромным столом, устремив затуманенный взор куда-то вдаль и жуя кончик гусиного пера. И уж никак он не укладывался в образ коварного оборотня. Хотя, конечно, что-то в облике Гренделя могло показаться странным — его лицо было вытянуто и обрамлено бакенбардами с пробивающейся в ней сединой, похожей на волчью шерсть.

Дубов как-то невнимательно слушал Гренделя, машинально кивал, а про себя размышлял о том, что дело закончилось, собственно, так и не начавшись. Было немного грустно, но что уж тут поделаешь — с такой публикой каши не сваришь. Ну не судьба.