Оборотень

Кожа на его высохшем лице была покрыта множеством шрамов: один кривой линией рассекал лоб, другой проходил через нос и убегал далеко за скулу, третий, самый ужасный, жирной багровой полосой начинался под левым виском, проходил через всю щеку и раздваивался на подбородке.

Мулла был неимоверно худ, как будто последние десятилетия просидел на воде и хлебе, вот только руки его не изменились: пальцы оставались очень длинными и гибкими, словно у сказочного лесного черта, способного защекотать до смерти любого человека, случайно забредшего в глубину чащи. Ни тяжесть прожитых лет, ни лагерное житье-бытье не вытравило из его сатанинских глаз озорного огонька, который когда-то сводил с ума женщин-вольняшек. Да и сам Мулла не одряхлел с возрастом, а лишь стал похож на корявое высохшее дерево, которое никак не желает ломаться и может простоять еще не один десяток лет.

Тимофей Егорович невольно поднялся со стула:

– Заки?

Мулла неодобрительно оглядел Беспалого и после некоторого раздумья слабо пожал протянутую руку.

– Зачем из барака выдернул? Неужели соскучился? А может, помирать срок пришел и ты надумал проститься? Хе-хе-хе! Поживешь еще! У тебя даже румянец на щеках играет. Располнел ты, Тимоха, тебе бы к нам на лагерную диету, ты бы тогда мигом скинул лишних полтора пуда.

– Я тебя часто вспоминаю, Заки, – спокойно ответил Беспалый. – Как это ни странно, но чем ближе последний час, тем воспоминания юности становятся острее.

– Ого! Ты меня удивляешь, Тимоша, вот уж не думал, что начальник колонии, хоть и бывший, может быть поэтом! Впрочем, все в руках Аллаха…

Мулла никогда не забывал о том, что он мусульманин, и часто поминал Аллаха. Увидев свободный стул напротив Тимофея Егоровича, он сел и выжидательно посмотрел на старого приятеля.

– Заки, если желаешь, можно будет устроить тебе досрочное освобождение. За тобой ведь не числится больших грехов, и, думаю, администрация не будет против.

Беспалый кивком указал на сына, который с интересом наблюдал за разговором бывших корешей.

– И такое ты предлагаешь человеку, который больше полувека просидел за решеткой?! – возмутился старый зек. – Да если я уйду отсюда, в лагере вообще правда умрет! А потом, здесь меня все знают, уважают. Я – Мулла, а этим многое сказано. А кем я буду на воле? Вокзальным побирушкой? Молчишь? Нет уж, лучше ты переходи на жительство в наш барак. Я тебе угол выделю и пидораса подберу, который тебя обслуживать будет. Не забыл еще, как это делается?

Тимофей Егорович криво усмехнулся, показав золотую фиксу в правом углу рта. Беспалый в молодые годы всегда одевался франтовато: на ногах яловые сапоги, которые непременно съеживались в гармошку, и, когда он шел, скрип доводил до экстаза всех девок в округе. Штаны он носил бархатные и непременно с ворсом, а цивильные костюмы заказывал у лучших портных. Рубашка на нем обычно была белая льняная. Еще Тимофей любил запонки, а вот галстуков не признавал: ворот у него всегда был расстегнут, и у самого горла виднелась тельняшка, с которой он расставался только в бане. Тельняшку ему давным-давно подарили кронштадтские моряки, которые в годы «красного террора» заполнили Соловецкие лагеря. А вот золотая фикса была изобретением самих воров: традиция подпиливать здоровый зуб и ставить на него золотую коронку уходила в дореволюционную Россию, где каждый уважающий себя уркач имел привычку закладывать в пасть пару золотников благородного металла.

Сейчас на Тимофее Егоровиче не было ни яловых сапог, ни кепки-восьмиклинки и вместо дорогих австрийских часов, которыми он когда-то любил щеголять перед приятелями, теперь он носил самые что ни на есть обыкновенные – «Победу» с исцарапанным стеклом и засаленным ремешком. Однако золотая фикса на левом клыке Беспалого-старшего блестела так же ярко, как и в молодые годы, и недвусмысленно напоминала о его воровском прошлом.

– Разве такое забывается! Только инструмент у меня притупился, – отшутился Тимофей Егорович.

Беспалый– младший Достал из шкафа бутылку армянского коньяка «Наири», расставил на столе рюмки и разлил в них коричневую жидкость. Коньяк был отменный, и комната мгновенно наполнилась благодатным запахом.

– Вот что я тебе скажу, гражданин начальник, – поморщился Мулла, – убери это пойло, им только свиней травить. У тебя спиртяшки не найдется? Мой желудок к нему больше привычен.

Александр Беспалый улыбнулся. Ему импонировал этот старый зек, чей язык был остер, как турецкий ятаган. И вообще зеков такого калибра, как Мулла, по всей России можно было отыскать теперь не более десятка.

– Есть у меня спирт! – С этими словами он достал литровую бутыль. – Это только для самых важных гостей.

– А знаешь, гражданин начальник, мне надо бы отказаться от твоего угощения: не по воровским это понятиям брать чарку из руки мента. Но, думаю, братва не осудит меня за это, ведь особенный сегодня день!

– А ты и не бери! – серьезно ответил Беспалый-младший. – Я тебе на стол поставлю.