Оборотень

У «труповозки» он откинул уголок грязно-белой простыни, посмотрел на застывшее, без тени привычного беспокойства лицо Опанаса, словно хотел лишний раз убедиться, что последняя дорожка в банду Кныха привела в тупик.

Александр Григорьевич был человеком гордым, но нрава не строптивого и привык усмирять самолюбие ради дела. Он снова поравнялся с оперативником, проводил глазами скорбный «УАЗ».

— Удалось что-нибудь узнать, Константин Евгеньевич? — спросил следователь и близоруко прищурился.

Рыбаков тоже не стал лезть в бутылку, ибо повода к тому не было никакого.

— С октября месяца Большаков снимал комнату на Зеленой, двенадцать. Хозяева показали, что в четыре часа утра ему позвонил неизвестный, в шесть Большаков взял хозяйские удочки и отправился на пруд. Приблизительно в это же время со стороны Красногорска мимо поста ГАИ проследовала автомашина «БМВ». Около семи скотник Квасов видел, как она возвращалась по проселку, на котором остался отпечаток протектора. Пока это все. Негусто, конечно. Хотя лично у меня есть подозрение, что на Лубянке о нем знают больше.

— И на чем основаны ваши подозрения?

— Утром был налет на супермаркет на Красной Пресне.

— Я слышал, — кивнул Акинфиев.

— Думаю, что Большакову было об этом известно. Но это так, предположение, не более. Налет-то ведь какой! Среди бела дня в центре города. На такое сегодня не многие пойдут. Из тех, что гуляют на свободе, разве Слава Кных. А Опанас с ним знаком, раньше вместе куролесили. Что-то они не поделили, видать.

—Что?

Рыбаков лишь усмехнулся в ответ.

По факту смерти Большакова Акинфиев возбудил уголовное дело, и милицейский следователь Киреев отбыл с поручением вытряхнуть из картотеки МВД все, что там есть на Опанаса и Кныхарева — вместе и порознь.

— Может быть, удастся найти то, чего они там не поделили, — понадеялся вслух Акинфиев. — Вы, Константин Евгеньевич, конечно, считаете, что не стоит воду в ступе толочь?

— Пусть все они друг друга перережут, работы меньше! — в сердцах буркнул Рыбаков.

— Так я тебе и поверил, — проговорил Акинфиев, как в старинной пьесе, «в сторону». — Коли так, то какого черта ты ни свет ни заря поперся на встречу с этим бандитом!

Оставалась еще масса дел, в основном бумажных. Предстояло наведаться в МУР и разузнать подробности краснопресненского налета, а потом допоздна оформлять протоколы и постановления, нести их на подпись. Но в понедельник можно было со спокойной совестью сбагрить все это в качестве свадебного подарка молодожену Зуброву. Акинфиев снова почувствовал неприятную резь в подпорченном желудке, озноб от плохого сна и голода.

«Нет, положительно нельзя есть кислую капусту натощак», — подытожил он, усаживаясь рядом с водителем.

К пяти вечера Александр Григорьевич закончил подготовку материалов по делу о смерти Большакова, направил прокурору копию постановления, потолковал с дежурным о затянувшейся осени и вышел на улицу.

В склеп, коим ему в последнее время представлялась недостроенная дача, ехать не хотелось. Акинфиев позвонил из автомата Ксении Гурвич и прозрачно намекнул на то, что неплохо бы увидеться и попить ее любимого жасминового чайку.

Но адвокатша принимала нежданных гостей из Прибалтики и отвечала столь грустным и озабоченным голосом, что Акинфиев тут же пожалел о звонке. Довгаль сказался больным, чему виной, как следовало из его ворчания, конечно же, была все та же кушетка: «Вышел раздетым, покуда ты ловил машину — меня и просквозило». Шершавину, наиболее благополучному из троицы, следователь звонить не стал — бывший номенклатурщик, конечно же, нянчил внуков в субботний вечер или пялился на экран своего «Панасоника». Даже если бы это было и не так, жил отставной минюстовский чиновник далеко, туда пилить на ночь глядя не стоило.

«Никому-то я не нужен, — думал Акинфиев, медленно направляясь к метро. — Сейчас и сорокалетние-то никому не нужны. Вон, во всех объявлениях пишут: „До тридцати пяти…“ На кой им всем мой опыт, мои знания! А уж сам-то и подавно».

До своего замка его владелец доехал, окончательно растравив себя, хоть плачь. Затопил камин — ухнул все дрова, что наколол в расчете на вечеринку, натянул валенки и меховой жилет. Невзирая на больной желудок, налил в пузатый стакан грамм двести кальвадосу и стал прихлебывать, задумчиво глядя на огонь.