Оборотень, или Последняя гастроль Артиста

– Поймите, товарищи, – увещевал он нас, – в такую погоду просто физически невозможно куда-либо добраться, тем более на неисправном автобусе. Видите, какой снег валит? Ладно бы ещё просто валил – так нет, он тут же тает. Если это светопреставление продолжится два дня, то нас всех зальёт – ведь здание расположено в низине. А вы мне толкуете об отъезде! Потерпите, прошу вас…

Что-либо возразить на вполне справедливые доводы директора не смог никто. Не удалось это и мне. Люди расходились понурые, разочарованные, но уже без прежнего страха перед друг другом и неизвестностью.

После ужина я слонялся по этажам, не зная, чем себя занять. Сидеть в номере мне не хотелось, идти к Мячикову я собрался чуть позже, где-то после девяти, а смотреть телевизор, который в этот вечер вновь включили (вчера, в день убийства, о нём никто и не вспомнил), мне было неинтересно. Совершенно случайно я оказался на втором этаже и, проходя мимо кабинета директора, сквозь неплотно прикрытую дверь вдруг услышал два голоса, один из которых заставил меня остановиться и прислушаться. В первое мгновение я подумал было, что ослышался, но вот дверь распахнулась, и мимо меня вихрем промчался мой старый знакомый Щеглов собственной персоной.

Да-да, это был именно он, Семён Кондратьевич Щеглов, старший следователь Московского уголовного розыска, с кем впервые я столкнулся около полугода назад при расследовании таинственной смерти профессора Красницкого. Это был именно тот человек, который внушал мне чувство искреннего восхищения, трепетного преклонения и глубокого уважения. Это был гений в обличии простого смертного.

Он вылетел от директора, больно толкнул меня плечом, буркнул на ходу «Простите!», мельком взглянул мне в лицо и… не узнал. Я хотел было окликнуть его, когда услышал сзади голос директора.

– Чудак человек, – произнёс тот, задумчиво глядя вслед уносившемуся Щеглову. – Все отсюда рвутся, а он, наоборот, сюда прикатил. Тоже мне – лыжный инструктор! Да какие ж теперь лыжи!.. – Директор махнул рукой и скрылся за дверью. А я бросился за Щегловым, смутно подозревая, что он назвался лыжным инструктором неспроста.

Щеглова нигде не было. Он словно сквозь землю провалился. Я ворвался в холл третьего этажа, надеясь перехватить его там, но оба крыла коридора были пустынны: почти всё население дома отдыха застыло у телевизора, пытаясь восполнить вчерашний пробел в телесериале «Вход в лабиринт» с помощью интуиции, логики и опыта. Мне ничего не оставалось делать, как вернуться в свой номер. Но едва я распахнул дверь, как Щеглов, приложив палец к губам, втянул меня внутрь и захлопнул её за моей спиной. Его суровое лицо тут же расплылось в улыбке, а железная пятерня тряхнула мою руку с такой силой, с какой, по-моему, обычно вправляют вывихнутый сустав.

– Говори, пожалуйста, в полголоса, – предостерёг он меня и только потом приступил к расспросам: – Ну как ты тут, дружище Максим? Сто лет тебя не видал. Всё дела, дела, сам знаешь. А ты тут, я вижу, в самой гуще событий оказался. Не страшно?

– Страшно? – удивился я. – Так чего ж бояться, когда всё уже позади?

– Позади? – Голос его зазвенел. – Что позади? Я что-то ничего не пойму.

– Ведь Хомяков задержан и дело, насколько я понимаю, подходит к концу.

– Хомяков? – Он пристально посмотрел мне в глаза, пытаясь, видно, заглянуть внутрь моей черепной коробки. – Так-так, интересно… Вот что, Максим, садись-ка вот сюда и расскажи мне всё толком, с самыми мельчайшими подробностями, распиши буквально по минутам все три дня своего пребывания здесь, а если есть у тебя какие-либо соображения на этот счёт, то я с удовольствием выслушаю и их – ты же знаешь, что твоё мнение мне небезразлично.

Последние слова прозвучали для меня райской музыкой. Я был уверен, что в устах такого человека, как Щеглов, любая лесть является истиной в последней инстанции. Я рассказал ему всё, всё от начала до конца, стараясь не упустить ни единой детали, ни одной мелочи, – и, кажется, преуспел в этом. Щеглов сидел на подоконнике с закрытыми глазами, беспрерывно дымил своим неизменным «Беломором» и внимательно слушал, и лишь отдельные его кивки говорили о том, что он не спит.

– Неплохо, неплохо, – пробормотал он, когда я закончил.

Он несколько раз прошёлся по комнате, в раздумье теребя гладко выбритый подбородок, прикурил новую папиросу от прежней, уже догоревшей, и наконец сказал: