Оборотни, или Кто стоит за Ватиканом

Иезуитский богослов Суарес в связи с этим поучал: «Если духовник наложил тяжёлую эпитимью и, несмотря на просьбы кающегося, не захочет изменить её, последний вправе уйти без отпущения и приискать себе более снисходительного духовника». Другой иезуитский моралист Луго писал: «Эпитимьи трудные, возбуждая досаду в кающихся, заставили бы их возненавидеть исповедь или обратиться к неспособным духовникам, не смыслящим духовного врачевания»[22]. Такой подход обеспечивал популярность и привлекательность иезуитских исповедников, так что в труде, изданном орденом к своему столетию, они подвели следующий итог: «Кающиеся почти вламываются к нам в двери… Благодаря нашей благочестивой религиозной находчивости… ныне нечестивые дела гораздо скорее очищаются и искупаются, чем творятся; едва успеет человек запятнать себя грехом, как уж мы его омоем и очистим»[23].

Конечно, эта снисходительность была бы слишком уязвимой для критики, если бы она не имела нравственного и богословского оправдания. Именно для этого иезуитами были составлены своеобразные нравственные правила, известные как мораль иезуитов.

Применив диалектический приём схоластов — казуистику, в соответствии с которой любой вопрос разбивался на различные детали и случаи, которые и рассматривались вместо решения вопроса в принципе, они создали положение, применяясь к которому, всякий порок можно было не рассматривать как преступление. Это т. н. «теория оправдания», в соответствии с которой всякое действие может быть совершено и не будет противно нравственным законам, если в оправдание его можно представить мнение какого-либо авторитетного богослова. Для этого иезуиты занимались систематизацией различных мнений, однако при сопоставлении даже самых авторитетных из них, обнаруживались невероятные разногласия. Чтобы решить эту проблему, иезуиты предложили тщательно разработанную теорию правдоподобия или пробабилизма.

Эта теория сводится к тому, что из двух представляющихся взглядов ни одно не может считаться несомненно достоверным, а является лишь правдоподобным, и при разногласии авторитетов о дозволенности или недозволенности какого-либо поступка можно избирать любое их мнение и руководствоваться только им. Более того, в одних случаях допустимо основываться на одном из противоречивых мнений, в других же — на любом ином, даже если оно во всём противоречит первому. В зависимости от разных соображений, приспосабливаясь к обстоятельствам, священник может спокойно простить самый тяжёлый проступок одному прихожанину и наложить свирепое церковное наказание на другого, поступившего точно так же. Так, один из иезуитских тезисов гласил: «Когда обе стороны приводят в свою пользу основания, одинаково правдоподобные, судья может взять деньги от одного из тяжущихся, чтобы произнести приговор в его пользу»[24].

В конечном своём результате пробабилизм упразднял всякий внутренний голос совести, заменяя его суждениями признанных авторитетов, в качестве которых выступали иезуитские богословы. Последние же не только не руководствовались нравственными принципами христианства, но сами творили свои нормы, исходя из принятых среди них правил и обычаев. Свою систему нравственного богословия иезуиты называли приспособительной теологией, то есть приноровленной к воззрениям и нравам людей известного времени и места. Так казуистика, вылившаяся в итоге в изворотливость аргументов, стала регулировать конфликты между различными нравственными обязательствами человека.

Пробабилизм сделался господствующим учением и специфической принадлежностью ордена. Хотя родоначальником его считается доминиканец Бартоломе де Медина, активно защищать его стал иезуит Габриэль Васкес, а главными теоретиками, доведшими его до худших выводов, можно назвать Томаса Санчеза, Антонио Эскобара Мендеса[25], Германа Бузенбаума. Ю.Ф. Самарин в своей книге «Иезуиты и их отношение к России» приводит следующие образцы иезуитских наставлений для духовников.

Так, Бузенбаум, бывший сравнительно умеренным в своих взглядах, про желания отклониться от подачи милостыни писал: «Нищим, хотя бы их нагота и болезненное состояние являли признаки крайней нужды, редко кто силою заповеди бывает обязан помогать даже от избытка своего: во-первых, потому, что они часто преувеличивают свою крайность, а во-вторых, потому, что можно предполагать, что им помогут другие». Ростовщика, желавшего избавиться от наказания за грех лихоимства, он оправдывал, утверждая, что греха нет, если считать проценты выражением сердечной благодарности должника или следствием дружбы, приобретаемой ростовщиком за любезное предоставление ссуды. Если дворянский сын ждёт смерти отца, который оставит ему наследство, это тоже не считалось грехом: «Позволительно сыну отвлечённым помыслом желать отцу своему смерти, — конечно, не как зла для отца, но как добра для себя ради ожидаемого значительного наследства».