Оборотни Митрофаньевского погоста (СИ)

   - За инкуба. Скажете, это не вы?

   Сабуров пожал плечами.

   -Видение вашего друга - всего лишь видение. Я - никакой не Клодий, крещен Аристархом, им и являюсь...

   -А то, что вы с девушкой сделали?

   -А что я сделал-то? Я вообще, уверяю вас, племянниц ваших старался не замечать. Что до Лидии - я её, поверьте, никогда не совращал и не заманивал, и в мыслях того не было.

   -Вы же понимали, что она совсем молода и влюблена в вас. Были бы человеком - пожалели бы. Свели с ума...

   Глаза Сабурова блеснули.

   -Вздор. Я мог бы, постаравшись, свести с ума эту чернявенькую княжну Палецкую. Там есть с чего сводить. Эту же... не сводил, поверьте. Всеми силами отпихивал...

   -Вы дьявол.

   Сабуров махнул рукой.

   - Вздор. Так вы, стало быть, вызывать меня не намерены?

   -А я могу убить нечистую силу?

   Сабуров снова взглянул на него и после долгого молчания проронил:

   -IdИe fixе - опасная штука. Я же вам сказал, видение вашего друга - может быть реальностью, а может и не быть ею, но я - реальность.

   -Вы сказали, что разумному мужчине противно злоупотреблять слабостью женщины, - с упреком бросил Корвин-Коссаковский. На глазах его выступили слёзы - отчаяния и бессилия.

   -Верно, сказал, - кивнул головой Сабуров, - и добавил, "если он не выродок". Но я - выродок, вам же об этом говорили. - Он улыбнулся, - однако не нежить, поверьте. - Сабуров снова помолчал, и вдруг добавил, - а знаете, вы меня неожиданно заинтересовали... Вы кое в чем правы... Если я и не упырь, то знаю, как ими становятся. В конце концов, откровенность за откровенность. Я вам это расскажу, - не как попу, а как полицейскому. Слушайте.

   Он сел в кресло и жестом указал на кресло Корвин-Коссаковскому. Тот сел - ноги не держали его.

   Сабуров заговорил - отчетливо и размеренно, словно говорил не о себе.

   ...Это было пятнадцать лет назад. В тот вечер его брат Юлий неожиданно вернулся от их тетки, Ольги Асмоловой, из Павловска на день раньше. Совсем ещё отрок в свои тринадцать, Юлий поразил тогда его запавшими глазами и почти чахоточным румянцем. Встревожился и отец, был вызван доктор, и опасения сбылись: к утру мальчик метался в жару. Аристарх стирал пот, струившийся по вискам брата, поил мутными и горькими снадобьями, и порой в ночи ловил непонятные своей путаной горестью стенания больного в горячечном бреду. Именно из них он понял, что с братом в асмоловском имении что-то произошло, Юлий был точно запуган домовым, просил о пощаде, порой просто плакал во сне.

   Через пару недель недуг отступил, Аристарх, дежуривший у постели брата ночами, валился с ног от усталости. Отец сам предложил ему провести выходные в имении сестры, Юлий смотрел на него огромными испуганными глазами, просил не бросать его, но отец приказал Аристарху ехать.

   ...Он приехал после Пасхи, в том году - майской. В доме была только компаньонка тетки, её приживалка Зина Соловкина, бывшая Асмоловой родней по мужу. Арсению она не нравилась, совсем ещё юный, в свои шестнадцать он видел многое, не подмечаемое другими, и в Зине его раздражали манерничанье, раболепие перед теткой, вечная льстивость. Девица была лет тридцати, даже красива, но отталкивали болезненная полнота груди и огромных широких бедер. Она, странно поводя глазами, спросила, вызвать ли кухарку, что барин будет на обед и ужин? Аристарх обронил, что ему всё равно, он приехал только на выходные, что есть, то пусть и подадут, и ушёл к себе. Немного читал, спал, вечером вышел прогуляться. Вернувшись, был рад поданному ужину, ломтям сочного мяса и пряной ароматной медовухе. Зина пододвигала ему лучшие куски, но её томный, чего-то ищущий взгляд был неприятен.

   ...Аристарх помнил, что неожиданно голова странно закружилась, пришла вязкая, как цепляющая за ноги сорная трава, слабость. Он смог подняться и доползти до дивана и тут почувствовал чью-то потную руку, скользнувшую в его сокровенное место. Его сотрясла внутренняя дрожь, он понимал, что чем-то опоён, но сопротивляться не мог. Помнил, как её полное, словно мучное тесто, тело заглатывало его, мерзостно чавкало и давилось им, его жгло ощущение страшной, непоправимой катастрофы, слитой со смертной тоской, чувство чего-то ужасного, преступного, постыдного, но всё же сладостного. Потом все погасло.