Обоснованная ревность

Я разозлился. И именно на этот рисующий пень. Он заткнул мне единственную точку зрения. Пейзаж из-под его кисти совершенно не соответствовал единственности, избранности положения. Нелады с цветом… Он шел из левого верхнего угла холста – по-видимому, по диагонали – в правый нижний. Синий лес слева вверху, серебряная подкова речной излучины посреди; в правом нижнем углу, невидимый себе, зацепившись, прилипшим волоском сидел уже сам живописец. Правый верхний угол пустел для неба, еще никак не прорисованного, ни облаком, ни крестом, ни птицей не осененного. В левом нижнем темнело расплывчатое поле зрения. Я оглянулся через левое плечо. Это было неоправданно, будто он мог написать что-нибудь из того, что у него за спиной, будто, оглянувшись, я мог увидеть самого себя… Там из кучи мусора произрастал устрашающе напряженный фаллос Петрова креста. Я содрогнулся. Это тоже был взгляд. Надо же, чтобы этот моховик с мольбертом именно так на меня посмотрел. Как она! Ее не было. Он – был.

Он уже знал о моем существовании, хотя и не оборачивался больше. Я до него дошел. Нить, натянутая между ним и пейзажем, ослабла и провисла. Неустойчивая, вдохновенная его фигура, цеплявшаяся за угол холста, успокоилась и осела. Стульчик стоял устойчиво, плечи повисли покойно, кисть увязла на палитре. Был тот последний, вечерний час, когда небо еще раз светлеет, как та свеча, что вспыхивает перед тем, как погаснуть. На холсте у него уже смеркалось. Он напоминал рыболова, у которого не клевало целый день, но именно сейчас он решил сматывать удочки, все еще подергивая поплавок… Бояться мне было нечего. Недавняя чувствительность уравновешивала наглость.

– Я вам не помешал?

– Помешал, помешал! – живо откликнулся он и с облегчением отложил кисть.

– Тогда позвольте…

– Позволил, уже позволил.

– Спросить, я имел в виду…

– И я ничего другого.

– Учтите, я профан. То есть, простите…

– Я вам охотно верю. Иначе бы вы сразу увидели, что и я профан.

Его неоправданная, на мой взгляд, гордость обидела меня. Но я сдержался.

– Что же вы молчите? – напал он. – Или вам не нравится?

Он мне показался ясным: не из тех, кому можно сказать что думаешь.

– Нет, что вы. Прекрасный вид.

– Вид!.. – Он пренебрежительно поджал губы.

– Я ведь предупредил, что я профан… Вид и пейзаж – есть разница?

– Принципиальная! – тут же клюнул он. – Вид – это то, что и вы увидите. Пейзаж – это то, что увидел я. Вид, собственно, – и он взглянул на картину и вздохнул, – не может быть написан никогда…

– То есть?..

– И никем, – уточнил он гордо. – Кто написал снежные горы? Или лес?

– Шишкин, – сказал я не раздумывая.

– Ну, знаете ли… – Всем своим видом он дал понять…

– Гор я и впрямь удачных не вспоминаю, – чуть поправил я свое положение.

– Вот видите! Разве можно написать то, что равно себе, – в том же значении? Кто нарисовал пустыню? Море?

– Айвазовский, – естественно, сказал я.

– Ну знаете ли! – Он был возмущен. – Скажите: Тернер, – я и то поспорю.

– Ну Тернер-то чем плох? – с апломбом сказал я, не уверенный, что не путаю его с Тенирсом. “Вы имеете в виду старшего или младшего?” – хотел блеснуть я, но, к счастью, удержался… – А Левитан, Васильев?.. Разве им не удавался лес?

– Я не такой уж поклонник Левитана… Цвет, знаете ли… – Он осторожно покосился на собственный холст. – Тучи, – сказал он задумчиво.

Я посмотрел в небо: оно было ясным.

– Тучи им удавались. Поле, а не лес. Поле – это уже море. Чистое небо им не удавалось. – Он повторил мой взгляд в небо. – А тучи, блики, отражения… Оправданный абстракционизм. – Он поджал губы. – Самовыражение… – Похоже, он презирал “самовыражение”… – Нет, вида никто не написал! То, что им удавалось в какой-то степени, есть не вид, а состояние.

– Импрессионизм? – проявил я догадливость.

– Если хотите. Преддверия, предчувствия… Предверие в лучшем случае. Но они считали себя объективными, то есть это мы их считаем реалистами… То есть я хочу сказать, что они всегда оправдывались. Оправдывались, что так бывает, оправдывались реальностью опыта, пусть самой мимолетной. Их всех побеждала фотография, и они с нею боролись.

– Ну, качественную разницу между живописью и фотографией и я знаю, – несколько обиделся я.

– Знаете? Ну-ну… А я и не ругал фотографию. Это вам показалось. У фотографии заслуга перед живописью первостепенная!

– Какая же? – спросил я, как бы снисходя к его ортодоксальности.

– Прямая. Она обозначила, чем живописи заниматься не следует. Раз этого же можно достичь механически, аппаратом. Именно она породила импрессионистов.

– От противного? – догадался я.

– От очень противного. Фазан – отдельно, сазан – отдельно, как говорил один замечательный грузинский художник, Сезанн – отдельно… – И облачко восхищения и скорби подернуло его чело.

– Что же нам породило кино? – усмехнулся я.

– А это уж не моя компетенция. Может, следовало бы прекратить писать романы, а?

– Ну романы-то тут при чем?

– Вам виднее. Я хотел сказать, что пейзажист лишь индивидуализирует вид. Он не способен его отразить, он способен лишь отразиться в нем. Вид и индивид – один корень?