Обоснованная ревность

– А для чего, собственно, создан человек? Это тоже вопрос весьма живописный. Почему художников тоже зовут творцами? Конечно, преувеличение, лучше было, когда – мастер… Художника в полном смысле никак творцом не назовешь. Он в лучшем случае пересоздал, но не создал. Но и Творец, хотя это его никак не исчерпывает, не есть ли величайший художник?.. “В начале было Слово…” А собственно, и не слово, а логос, знание… Значит, образ мира существовал раньше мира, до акта Творения? И это был не просто образ мира, даже божественный… Образ – был Богом!.. Понимаете, с чем мы имеем дело? С художником. Всегда сначала образ, а потом картина. Это основа эстетики. Но картина ведь всегда для кого-то, для кого-то, кто способен понять или оценить. Ну, оценка наша, допустим, ему не важна. Он выше этого… А вот не верю, что не важна наша оценка! Не то, что мы похвалим, а то, что – поймем! Понимание, неодиночество – в этом смысл Творения, как и художественного создания. Чистым искусством, надо полагать, он не занимался. Да и никто, если вникнуть, не занимался. Это гордыня – искусство для искусства, унижение паче гордости. Все жаждут понимания, кто создает. А так, не понятно ли происхождение человека и зачем человек? Видеть Творение! Не только пользоваться им и составлять его, как и всякая Божья тварь, но – видеть! То есть понять и постичь. Поэтому, надо полагать, и создал он нас “по образу и подобию”… Иначе этого не понять, зачем уж человека – “по образу и подобию”, чего ради? Не может же Творец боготворить сам себя, чтобы копировать венец Творения с себя же?..

Он окончательно перевернул стакан как доказательство.

– А кто тот, для кого создается картина? Ну, обычная картина?..

– Народ, – сказал я, – люди… – уточнил я, и опять неточно.

– Заказчик! – вскричал Павел Петрович.

– Кто же у самого Бога заказчик? – очень удивился я.

– А образ мира, который раньше мира? Но это я только предполагаю… Это не так, но… А ведь и заказчик раньше художника, а?

Он торжествовал, будто подсказывал ответ уже не мне, а самому Богу.

Мне нечего было ему ответить. Я мог лишь кивнуть.

– Если бы я мог поставить так вопрос, – глубокомысленно сказал я, – то я бы поставил его именно так… – Про себя же я решал задачу: переводил крепость “Кавказа” в крепость “Русской”, чтобы уточнить объем выпитого Павлом Петровичем в водочном эквиваленте. Я почти сосчитал, но не был уверен в последних пятидесяти граммах: 0,75 или 0,8 был “Кавказ”? Именно посреди этих пятидесяти граммов проходила в моих расчетах граница меньше литра или больше литра.

– Есть одна любопытнейшая гипотеза на этот счет… – мечтательно сказал Павел Петрович. – Даже не гипотеза, а миф, но боюсь, что нам его будет уже не потянуть.

Судя по тому, как я стремительно обиделся насчет своих умственных способностей, литр моим старшим другом был уже выпит…

– Вы не так меня поняли, – ласково читал мои мысли Павел Петрович. – Я не вас, а себя имел в виду… Собачьи-то деньги у меня все вышли…

Как я обрадовался повороту! Я просто не смел сам предложить… Но у меня – были, были! Хотя тоже немножко “собачьи”, не то на туфельки ребенку, не то… уж не помню. Какая разница! Были, есть, будут!

– Только где вы сейчас возьмете?

– Это не беспокойтесь, – сказал Павел Петрович. – Этого хватит, – сказал он, забирая у меня пятерку. (Я вытащил их три, все, какие у меня были…) – Этого хватит, – сказал он, забирая и вторую и внимательно и заботливо провожая взглядом третью, дабы я не опустил ее мимо кармана.

Он совсем не шатался, а как-то даже прочнее стоял на ногах и мягче, будто пол стал земляной… Он не спеша все прибрал. Не забыл и выключить муфельную печь, зря я беспокоился. “Спас нерукотворный” был прислонен назад к стенке, предварительно им поцелованный.

– А когда реставрируете… – я робел задать неточный вопрос, – вы тоже… вступаете… в контакт?..

– Конечно, – сказал он, именно в этот момент и прислоняя доску к стене. – Но это другое. Икона, какая бы ни была, даже нерукотворная, писана человеком, не то что само Творение… Там я в контакте с Творцом, – он сказал это так легко, как будто сел в трамвай или вошел в контору, – здесь – с верой человека, иногда истинной, иногда нет, иногда, – тут он задумался, – и со своей верой…

Порядок был восстановлен в том смысле, что следов не осталось. И мы прошли за ларь, в какую-то никуда не ведущую дверцу. Обреченный, человеческий вздох догини, оставленный нами, раздался за спиной, в новой темноте…