Обоснованная ревность

“Ну погоди!” – кипел Монахов; он вышагивал к дому злым, стремительным шагом; он добирался до самого верха и выводил Исмаилова на чистую воду; он выговаривал Наталье как школьнице; он с жесткой иронией обращался к самому себе: дурак, например. Посмеиваясь над иными своими предположениями, никак он не мог, однако, скинуть их совсем со счету: что Наталья действительно больна, или что ему подстроили ловушку ее поклонники – тот же Лёнечка, или что Наталья какими-то своими путями узнала о действительно грозящей ему опасности: быть убитым мафией (Исмаилов – глава…), что ее саму захватила эта мафия, однако она нашла способ передать ему на волю… Тут он громко смеялся в голос, не обращая внимания на прохожих, – над собою: мальчишка, кино!.. Если это все Натальины штучки с целью заставить его к ней приехать, то следовало их разгадать и наказать ее, не приехав. Но и в таком случае было в этой настойчивости нечто лестное для Монахова, подтверждение чар… А если это угроза… сердце сжималось от мальчишеского страха, Монахову становилось весело, он воображал, как разнесет всю эту трусливую засаду, а если будет избит, то и это чем-то устраивало Монахова… Во всяком случае, он не струсит, он поедет, он, как (с их точки зрения) дурак, сам полезет головой в мышеловку, не связываясь с милицией, никого не оповещая. Чем страшнее рисовал он себе картины, тем смелее становился. А если это подстроила Наталья, чтобы проверить его смелость?.. Вот вариант, не учтенный им, однако наиболее возможный: проверка на вшивость… Удовлетворение оскорбленного женского самолюбия: мол, он не стоит того, чтобы так уж набиваться…

И вот в этом, последнем, случае, как-то совмещавшем в себе оба первых, Монахов наверняка задерживался в Ташкенте еще на день, чтобы с честью пройти подобную проверку, чтобы все остальные как раз ее-то и не прошли.

Следует в пользу Монахова отметить, что до конца сохранился и рыцарский аспект, пусть маловероятный: что она больна, что ей самой может что-то грозить…

3

“Вот я и приехал…” – усмехнулся про себя Монахов, следуя за сильной Наташей, легко несшей пудовую корзину. На секунду ему померещилось, что именно сюда он и ехал: откуда-то оттуда, не от мамы и не от жены. Квартиру он воспринял заново, будто ни разу в ней не был. Он протискался в темную прихожую между Наташей, корзиной и дверью, отсюда была видна насквозь кухня: сухонькая седая растрепанная женщина с папиросой во рту мыла посуду.

– Тетя, это Монахов, – сказала Наташа, пристраивая корзину.

Тетя отклонилась назад, близоруко щурясь в темноту прихожей, приветливо кивая, будто ей дым лез в глаза, мол, извините, мокрые руки, ничего не видя… Монахов расшаркивался в темноте с учтивым замешательством.

– Пошли, пошли. Ты с дороги. Тебе надо принять душ… – громко, для тети, говорила она и влекла его дальше по столь же темному коридору. – Не обращай внимания. – И Монахов последовал за ней, галантно перед тетей пританцовывая, будто еще кто-то был между ними, какое-нибудь небольшое животное, чтобы не наступить… “Что она ей наплела?” – кисло думал Монахов. Эта в секунду образованная в коридоре семья, состоящая из него и тети, его не устраивала. Предчувствия, не обманувшие-таки его, подступили вплотную. Тоска о собственном, исчезающем обмане охватила его. “Сейчас я ее решительно расспрошу, зачем она подстроила этот звонок Исмаилову. И тогда…” Но спросить ему так и не удалось.

Комнату он тоже не узнал. В ней, такой было пустой, поместилось нелепое количество новых предметов: столовский столик, отороченный алюминиевой полосой, к нему в гарнитур такой же стул; деревянный ангелок, головка, антиквариат, подлинник с отколотым носом, с крылышками за ушами, висел на свежем гвозде; большая иностранная фотография – голая белая девушка рядом с гигантским, белым же, изоляционным роликом; большая шкура неведомого Монахову животного на полу, а на шкуре, обняв замызганные коленки, – глубоко небритый, всклокоченный человек, сверстник Монахова, уж не Лёнечка… Монахов растерялся.

– Какой ты смешной, Монахов! – восхитилась Наташа. – Что с тобой? Это же Зябликов, ты его уже видел.

Монахов попер к нему с протянутой рукой.

Сделав чисто формальное движение приподняться, Зябликов подал крошечную немытую ручку.

– Монахов, – сказал Монахов.

Зябликов, однако, не сказал “Зябликов”, а лишь внимательно взглянул. Взгляд этот несколько смутил Монахова, хотя и не содержал в себе ни недовольства, ни вызова – будто Монахов стал виден насквозь. Это ничем пока не подтвержденное впечатление ума Зябликова вызвало в Монахове смешанное чувство почтения и неприязни.

– А ты обставилась… – сказал Монахов, чтобы сказать.

– А это, – смеясь, показала Наталья на стол, – они с Лёнечкой вчера из кафе, что на углу, приперли…

– Как? – не понял Монахов.

– Так, взяли за углы и понесли.

Зябликов будто и сам с интересом слушал.

– А этот… ангел, – ткнул тогда Монахов в ангелочка. – Ведь настоящий? – настороженный за свое знание искусства, спросил он.