Обращение Апостола Муравьёва

– Здоровый мозг ребёнка может многое, реакции у него здоровые. Скажем, попросить маму отвести его в больницу. Наоборот, мозг, объятый пламенем, помышляет лишь о том, чтобы любой ценой спасти организм от краха, пусть даже через умерщвление сознания. Ментальный побег из угрожающей реальности порой не лучший, но вероятный способ выживания. Поясню, – спешит высказаться Грачевский, видя выражение лица собеседницы, – существует вероятность, что сознание мальчика спряталось само в себя. То есть внутри оно всё тот же Марат, но внешне – вовсе другое «существо», уж простите, милочка, за некорректное сравнение. Наружу Марат и носа не сунет, справедливо опасаясь атаки.

– Боится? Меня, матери?

– Вот именно. В первую очередь вас. Такова реальность. К сожалению, ваше лицо последнее, что видел Марат, убегая в себя. Именно вы, как ни парадоксально это звучит, ассоциируетесь у него с болью и страхом.

Некоторое время Вера молчит. Семён Витальевич тоже не спешит, позволяя женщине переварить услышанное.

– Но не стоит заранее волноваться, – понимая, что пауза затягивается, возобновляет беседу врач, – пока это лишь мои предположения, основанные на полученной информации и поверхностном осмотре. Требуются тесты, анализы, осмотры специалистов. Я настаиваю на срочной госпитализации. Не будем откладывать дело в долгий ящик, сейчас же выписываю направление, заверьте его в регистратуре и незамедлительно везите мальчика в диспансер. Простите за вольность, – тотчас поправился Грачевский, – в психоневрологический диспансер… Знаете? На Канатной улице… Неделька-другая – и мы сможем предложить обстоятельную версию.

Семён Витальевич ещё раз щёлкает пальцами перед носом Марата, вдыхает тяжёлый запах, исходящий от мальчика, разводит руками и садится к столу писать. Уже напоследок не совсем уверенно добавляет:

– Всё будет в порядке… Прояснится диагноз, получите рекомендации по лечению. Желаю здоровья! Вам и сыночку.

Оказавшись в коридоре, Вера комкает писульку, и, зашвыривая в мусорную корзину, сообщает миру о своём отношении к диспансеру и к доктору, направившему туда:

– Щас возьму разгон с Дерибасовской… Я с вас окончательно удивляюсь…

Янина, соседка с первого этажа, кудахчет над Мараткой в голос, пока мама Вера не одёргивает её зычным рыночным окриком, что сдерживает даже ретивых воришек:

– Цыц, всё, я уже ушла. Ты только пить давай, вернусь, накормлю, – напутствует она ошалевшую от свалившегося горя приятельницу, – туда-сюда на толчок и обратно… Мигом обернусь, товар по девкам раскидаю…

Возвращается она действительно скоро, задумчивая и тихая. Машет Янине Ильиничне рукой, иди мол, подруга, спасибо, обнимает сына. Когда соседка переступает порог, окликает:

– Годи, Янина, – та останавливается, – ты в храм ходячка… Просьба у меня к тебе… век не забуду… дай свой крестик на часик…. Дай! – вопит она басом, и в прыжок оказывается подле неё, падает на колени. Обнимает так сильно, что Ильинична едва не теряет стойкость. – Христом Богом прошу! Янина! Дай крестик!

– Отпусти, дурында, – соседка с силой отпихивает от себя липнущую к ногам мамку, – чего дуркуешь?! Дам я тебе крестик… Ну? Дам! Надоумил ли кто?

– Товарки с рынка, в храм иди, говорят…

Что двигало революцией, науськивающей народ на Церковь? То ли вражда, то ли ненависть воспалённых умов, но при её главенстве закрылась половина приходов, три четверти монастырей, погибли многие священники, поощрялись издевательства над паствой. Атеистическая компания равнялась разве что с вакханалией. Газеты полнились мерзкими карикатурами и богохульными статьями, оскорбляющими религию и священнослужителей. По площадям и улицам городов прокатились волны богоборческих шествий и карнавалов. Комсомольцы устраивали дебоши в храмах во время богослужений, попытки сопротивления вели к кровавым столкновениям, за ними следовало закрытие храмов. До сих пор ношение крестика виделось странностью. Потому-то попросить на часик-другой у соседки крестик не было чем-то обычным, самим собою разумеющимся.

– Иди, Вера Андреевна, в храм святых мучеников Адриана и Натальи, – быстро зашептала Янина, – правы девчата твои, в этот храм архиепископ Никон под ручку с академиком Филатовым ходили… Не просто так, значит… Вместе святое вершили для добра и духовности… Иди себе, подруга, а я с Мараткой подежурю, чай, не чужие.

– Соседушка… Подружка… Ильинична… – Вера норовит целоваться, но Янина в суровости, – век не забуду, глянь… Марат мой снова, как сосунок, под себя ходит…

И на дурную взвывает.

– Знаю, знаю, пока ты по толчку бегала, я ему дважды переменяла. Ничего, ничего, ступай, – Янина снимает с шеи тонкую серебряную цепочку, надевает Вере, крестик скрывается между грудей, – отыщи батюшку, он поможет…

Смиренный храм на Французском бульваре пережил гонения и возродился, как феникс – вновь в сиянии купольный крест, и колокол воспевает возрождение.

Набравшись смелости, Вера входит. Засмотревшись на иконостас, не замечает, что батюшка рядом, облачённый, будто снизошёл с небес. Вера немедля робеет, и, опуская голову, неумело крестится.

– Впервые в Храме, дитятко?