Обращенные

Должен признать, ощущение просто волшебное. По крайней мере, на какое-то время. Фонарь — это первое, что видит Исузу, появившись из ванной. Сияние свечи разбивается о блестки ее королевского одеяния, разбрызгивая множество невесомых голубых капель, которые начинают плясать по стенам. Совсем как зеркальный шар, который вешают на дискотеках. Исузу поворачивается вокруг себя, следя за танцем крохотных голубых искорок, потом в другую сторону и смотрит, как они отступают. Она смотрит на фонарь, потом на меня и улыбается так широко, как может улыбнуться только представитель нашего племени. И аплодирует, прижав локти к бокам — быстрое, вежливое «хлоп-хлоп-хлоп». Аплодисменты главного режиссера, которые означают незаслуженно низкую оценку последней попытки юного дарования — фальшивое «браво», за которым не последуют поцелуи в обе щеки. Один из жестов, которые заставляют меня задуматься о том, как жили Исузу с ее мамой — до меня, до этого всего. Может быть, ее мама награждала ее точно такими же аплодисментами за какое-нибудь давно забытое достижение? Может быть, в первый раз получив подобную похвалу, Исузу чувствовала, что ее сердце готово то ли разбиться, то ли разорваться… как мое сейчас?

— Спасибо, — говорю я, отвешивая поклон. — Спасибо. Спасибо…

Воздушный поцелуй. Еще один.

— Пожалуйста, — говорит Исузу — вежливо, утонченно, еще секунду оставаясь своей мамой — перед тем, как снова стать Исузу, маленькой девочкой, одетой Призраком принцессы-воина.

— «Наряди или угости»,[47] — произносит она, и ее розовая ручка внезапно высовывается из-под савана, ладошкой вверх.

Я начинаю с кусочка леденца. План состоит в том, чтобы плавно перейти к шоколаду, а потом к «салкам», чтобы снять эйфорию от сладкого. Леденец исчезает в ее пальцах, рука втягивается под саван. За этим следует хруст, и голова Призрака принцессы-воина начинает слегка покачиваться.

— Спасибо, — говорит она сквозь хруст, с набитым ртом.

— Пожалуйста, — отвечаю я, пытаясь передразнить ее, передразнить ее маму.

Хруст и покачивание прекращаются, и ладошка появляется снова.

— «Наряди или угости».

— А что мы должны сказать?

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Вот так оно и продолжается. Фонарь из тыквы мерцает на заднем плане, почти забытый, потому что я дарю удовольствие за удовольствием моей единственной на свете маленькой попрошайке. В один прекрасный момент я переименовываю это в «наряди и заряди», и она — к моему изумлению — находит забавным.

— «Наряди и заряди», — произносит она.

И еще раз. И еще. До тех пор, пока я не перестаю только лишь изрядно сожалеть о том, что затеял все это, но начинаю еще и получать удовольствие. Даже при том, что в какой-то момент повторение становится слегка монотонным, у нас это есть — настоящий момент. Время высшего качества. Хорошие родители делают ставки, подсчитывают очки и берут банк.

А чем это так забавно пахнет? Я почти об этом не думаю. Или то, что я думаю — травы. Я не зажигал свечу с сушеными абрикосами и травами с тех пор, как… ну, в общем, никогда. Да, конечно. Травы. Горящие травы. Это они так воняют.

И тут срабатывает индикатор задымления. Потом пожарная сигнализация. Потом все, кто живет в моем доме, начинают спешно эвакуироваться.

— Выходи, Марти, — стучит мне в дверь сосед. — Пожар. Надо убираться.

Я делаю вид, что меня нет дома. Это не слишком трудно. Мы и так не шумели, к тому же свет уже выключен. От фонаря, по большому счету, остался тлеющий кусок горелого каучука, так что в комнате кромешная темень. Я протягиваю руку и нахожу ручку Исузу — это тоже не слишком сложная задача после того, как в течение последнего получаса только и делаешь, что совершаешь это движение.

— Ш-ш-ш, — говорю я, и ей не приходится повторять дважды.

Мы вместе стоим в темноте и слушаем, как двери открываются и закрываются, потом слышим шаги — быстрые, на удивление тихие. Становится ясно: мои соседи еще не догадываются, что тревога ложная. Это походит на шаги стариков — хотя стариков в мире больше нет, по крайней мере тех, кто выглядит на свой возраст. Я могу придумать только одно объяснение: нежелание.

Но что может вынудить человека отказаться покинуть горящее здание?

И тут до меня доходит. Мои соседи, мои друзья поневоле… Это они! Они разделись, чтобы принять душ. Они были в душе, когда сработала сигнализация.

Это надо видеть.

Я иду к окну, но затем останавливаюсь. Поскольку Исузу не стоит на такое смотреть. Не то что я страдаю ложной стыдливостью. Просто есть вещи слишком откровенные, чтобы ребенок смог пережить такое спокойно. Поэтому от родителей требуется некоторая предубежденность. Определенные вопросы стоит отложить на потом, что я, собственно, и делаю. Нет никакой нужды показывать Исузу этот массовый стриптиз.

С другой стороны, я не совершаю ничего противозаконного и к тому же знаю этих людей целую вечность. А посему могу себе это позволить. Я любопытен. Относительно некоторых приятно округленных силуэтов я задавался определенными вопросами в течение многих лет. Не каждый день выпадает подобная возможность.