Обращенные

— Символ первых христиан, — поясняет отец Джек. — Они с ним немножко побаловались. Теперь у рыбки появилась улыбка, и она показывает зубки.

Пауза.

— Рыбка стала похожа на… нежно любимую Господом пиранью, но я от этого не в восторге.

— Говорите как есть.

Однако отец Джек только улыбается — снова улыбается, предвкушая новый улов. Клыки заключают его улыбку в круглые скобки. Он похож на ту самую чертову пиранью… но, по крайней мере, счастлив.

Я представляю это примерно так: Исузу умирает, не скоро, но раньше, чем кто-либо из моих знакомых. И рядом нет ни одного священника — во всяком случае, такого, с кем безопасно иметь дело. В итоге я сделал все своими руками. Точно так же, как Хэллоуин. Как те паршивые рождественские подарки. Я крестил Исузу как раз перед ее девятым днем рождения. Я обещал Господу, что попрошу об этом кого-нибудь облеченного саном и имеющим больше прав на проведение подобной операции, как только это будет безопасно.

— Холодно.

Вот и все, что говорит Исузу, когда я лью святую воду ей на голову, а она склоняется над раковиной.

— Это должно напомнить тебе о боли, которую Иисус вытерпел ради нас, — объясняю я, чтобы хоть как-то вознаградить ее за мучения.

Как всегда.

— Ох, — она стискивает зубы — мой новобранец армии Христовой. — Ладно, — добавляет она.

— Для твоих уст, — говорю я, совершая крестное знамение большим пальцем.

Глава 14. Детские штучки

Десятилетний ребенок и моментальный клей — плохое сочетание.

Равно как десятилетний ребенок и краски. Не говоря уже о бечевках, скотче, отвертках, канцелярских кнопках, круглых резинках. Добавьте к этому полное отсутствие занятий и время, которое этот ребенок проводит без присмотра взаперти — изо дня в день. Неважно, что вы держите ребенка взаперти ради его же блага. Неважно, что вы пытаетесь спасти его от микробов и от вашей собственной дурной кармы. Неважно, сколько деревьев там, снаружи — деревьев, с которых этот ребенок может свалиться и сломать себе бог знает что. Все дело в том, что виновным оказываетесь вы, и у вашего ребенка предостаточно времени, чтобы поразмышлять на эту тему. Потому что вы… потому что вы — вампир, возжелавший стать отцом, и потому что спите как убитый, как и положено вампиру.

Таким образом, приключения начинаются в момент пробуждения. Особенно если накануне Исузу была наказана за очередное прегрешение. Как вам такое: проснуться и обнаружить, что у вас связаны запястья и щиколотки? Или такое: глаза и рот у вас залеплены скотчем? Или на полпути на работу взглянуть в зеркало заднего обзора и обнаружить, что ваше лицо разрисовано под енота? Или, представьте себе, что спинка вашего кресла внезапно отваливается, когда вы облокачиваетесь на нее, и вы совершаете кувырок назад, а теплая кровь, которую вы только что налили в стакан, оказывается на стене, словно последнее послание самоубийцы, который свел счеты с жизнью с помощью дробовика?

Сегодня вечером я просыпаюсь с руками, приклеенными к моему лицу. Точнее, мои ладони приклеены к щекам, слегка открывая мой рот и превращая меня в копию Эдварда Манча — если вы видели «Крик». Хотя не исключено, что источником вдохновения послужил фильм «Один дома» (подарок на день рождения, о котором я теперь сожалею). Дело в том, что на этот раз я ее даже не наказывал — скорее, я не наказывал ее прошлой ночью. Все, что я сделал — это отказал ей в исполнении ее последней прихоти.

Для меня «отказать в прихоти» означает выйти из себя, орать, вопить и делать Исузу всевозможные строгие предупреждения. Для меня это также означает, что на самом деле я не буду этого делать, и она это знает. Не буду потому, что просто не могу, реально не могу этого сделать — не с нашими тонкими стенами и любопытными соседями. Чтобы обойти эту проблему, мы придумали следующую систему: говорить нормальным голосом, но в начале и конце фразы, которую очень хочется прокричать, щелкнуть пальцами, как бы ставя кавычки.

— (Щелк). Отправляйся в свою комнату (Щелк.).

— (Щелк). Я тебя ненавижу (Щелк.).

Вот как это происходит обычно. В данной ситуации, однако, мои пальцы заняты тем, что поближе знакомятся со строением моих щек, и изобразить звук «полароида» становится несколько затруднительно. Несомненно, я могу оторвать ладони от щек, и в конце концов мне придется это сделать, но пока я воздерживаюсь. Да, я могу сказать «щелк», но слово и сухой щелчок пальцами отличаются друг от друга весьма существенно: разница примерно такая же, как между фразой «я говорю серьезно» и хрустом рисовых хлопьев.

В итоге я, не произнося ни слова, направляюсь в гостиную, мои ладони все еще приклеены к щекам. Исузу лежит на полу, спиной ко мне, и рисует, когда я нахожу нужную половицу, наступаю на нее и слежу, как вздрагивают ее маленькие лопатки. Рука, в которой она держит мелок, замирает в ожидании. По-прежнему не произнося ни слова, я нахожу другую скрипучую половицу и улыбаюсь сам себе, когда мелок, который она держит, разламывается пополам.