Обращенные

— Все свободны… Расходитесь, — бормочет она, заставляя мои пальцы вибрировать, а потом ее теплый, влажный язычок начинает искать щель между пальцев, через которую может просунуться наружу.

— Очень смешно, — шепчу я. — Я знаю, я сам сказал, что ты можешь ругаться… но, черт подери, где ты этого нахваталась? У дальнобойщиков? Нет, вряд ли. У них стоянка рядом с военно-морской базой, возле…

Я не успеваю договорить. Не успеваю, потому что тыльная сторона моей ладони становится мокрой. Язык Исузу, который только что тыкался в нее с другой стороны, замирает — по крайней мере, мне так кажется. Вместо этого я чувствую, как подергивается горлышко под кончиками моих пальцев. Я смотрю на свою руку, сияющую свежими следами нежданных слез.

— Иззи? — шепотом спрашиваю я. — Что такое? Что случилось?

Исузу трясет головой. Снова сглатывает. И наконец…

— А если она позвонит? — рыдание. — Она не знает, где мы…

— Кто?

Но я уже знаю ответ.

— На телефонной станции знают, Тыковка, — вру я. — Как только вернемся в номер, проверим и узнаем.

Но при виде ее личика — украшенного темными очками и «уайт-аутом», которым я пытался замазать свои ошибки — при виде ее личика я понимаю, что она знает. Знает, что ее мама мертва. Знает, что я скрывал это. Мы не говорили об этом с той самой ночи, когда я привел ее к себе домой. Я удивлялся весьма любопытному отсутствию любопытства, но ничего не спрашивал. Думаю, я слишком расслабился и поэтому избегал подобных разговоров.

По крайней мере, до сих пор. Расслабился. Почиваю на лаврах. Но больше этого не будет.

— Ты хочешь, чтобы я это сказал? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она, обращая ко мне лицо и позволяя мне увидеть, как два крошечных меня смотрят с темных линз — маленькие, пойманные в ловушку.

— Она… — начинаю я, и Исузу вздрагивает.

— О'кей, — произносит она, как будто я уже сказал то, что хотел.

А может быть, она говорит это для того, чтобы я не говорил.

— О'кей, — повторяет она, снова кивая. — Думаю, да.

— Как?..

— Она никогда не звонила, — объясняет Исузу. — Даже днем.

И внезапно я вижу то, чего не видел, о чем даже не догадывался. Все эти дни мой маленький солдат занимается чем угодно, но помимо этого — прислушивается к телефону, ожидая звонка, которого никогда не будет. Вы не можете этого видеть, потому что в это время спите. Вы не можете этого видеть, когда позже прокручиваете видеозапись или видите вашу девочку на экране компьютера, сидя у себя на работе. Вы не можете видеть, как кто-то прислушивается к телефону, который не звонит.

И в этом — вся моя ошибка.

— Хочешь на кого-нибудь покричать? — спрашиваю я.

— Не-а.

— Может, на меня покричишь?

Исузу поднимает глаза, заставляя смотреть на себя, снова сникает и повторяет, как эхо:

— Не-а.

После нашего маленького приключения на аллее мы придумываем для Исузу новую легенду: она — скороспелка, которая не может не то что кричать, но даже разговаривать. Вампиризм вылечивает некоторые физические дефекты, даже отдельные формы слепоты и глухоты, но не может заставить искривленные конечности выпрямиться, не может заставить вырасти то, что не выросло.

Итак: Исузу родилась без голосовых связок. Она может слышать, может улыбаться или дуться, если сочтет нужным. Но она не может говорить. Мой маленький Харпо Маркс[75] в «уайт-ауте», темных очках и с фальшивыми клыками. Я исписываю стопку карточек размером три на пять, которые она будет держать в кармане и выдавать окружающим при необходимости. «Трахни себя в жопу — вылетит мышка». Для правдоподобия.

Конечно, новая легенда как нельзя лучше вяжется с тем фактом, что Исузу последнее время почти не разговаривает — особенно с вашим покорным слугой. Два «не-а» — вот, можно сказать, и все, что я слышал от нее за все это время, после того, как я признал (или почти признал, хотя готов был признать полностью) смерть её матери.

Удивительно, сколь часто в нашем повседневном общении мы можем обходиться без слов. Особенно если один из нас дуется. Особенно если одному глубоко наплевать на другого. Если говорить, например, о нас с Исузу, то наши беседы после почти-признания очень скоро принимают следующий вид. Я, держа в каждой руке по банке с кошачьим или собачьим кормом, изображаю весы правосудия, которые пребывают в нерешительности. Или легонько подталкиваю Исузу локтем, словно подаю ей сигнал обгона. После чего она пожимает плечами и показывает мне, на что похож ее затылок.

По возвращении в гостиницу я сижу и крашу остатками «Уайт-аута» ногти на пальцах: на большом, на среднем (не подумайте, что я показываю «фак»), на мизинце. Зачем? Понятия не имею. Возможно, от этой неизменной тишины я впадаю в маразм. Возможно, я надеюсь, что Исузу будет вынуждена задать мне этот вопрос. Я дую на ногти, растопыриваю пальцы веером, снова дую.

Исузу безучастно смотрит на меня. Встает, забирает у меня пузырек, берет меня за руку. Безмолвно раскрашивает пропущенные ногти — на указательном и безымянном. И снова возвращается к телевизору, где идет Шоу Маленького Бобби Литтла — по-прежнему храня молчание.