Обратная перспектива

И вот еду в тесной плацкарте, куда проводник меня подсадил, думаю: что же это, бог мой, опять, значит, где-то скрываться?.. Про дело врачей-отравителей я тогда уже знал, писали во всех газетах, как извели они по злобе своей товарища Горького, товарища Куйбышева, к самому товарищу Сталину, как аспиды, подбирались. По всей нашей больнице эти события обсуждали – и на собраниях, громко, и между собой, неслышимым шепотком. Однако не думал я, дурак дураком, что до Григория Соломоновича дело дойдет. Мы ведь с ним с сорок четвертого года знакомы, еще когда я по глупости в госпиталь его фронтовой попал. Дурацкая тогда история получилась. Предчувствие у меня, естественно, было, крикнул ребятам из взвода: «Ложись, наша летит!..» Все тут же попадали, знали уже меня. А дурошлеп один, вчера только из пополнения привели, башкой по сторонам крутит, не понимает – где да чего. Ну, я пока прыгнул к нему, пока пригнул до земли, пока сам повалился – рвануло рядом и будто дернуло меня за бедро. Рана-то, к счастью, пустяковая оказалась. И вот как только я заново на ноги встал, с костылем еще, сам еле хожу, начал тихонечко по госпиталю помогать: такой уж, значит, характер, не могу без дела лежать. То поднесу что-нибудь, то уберу, то, значит, поправлю, то в палатах что-нибудь починю. Григорий Соломонович заметил меня тогда, на фронт возвращать не стал, оставил при хозяйственной части. А потом, уже в сорок седьмом году, мне письмо написал: приезжай, дескать, не сомневайся, Егор Иванович, такому хозяйственнику, как ты, с руками, с правильной головой, работу всегда найдем. Комнату мне в общежитии сделал, дорос за четыре года я у него до начальника АХЧ. Душа в душу, можно сказать, притерлись. Мне ведь что главное? Главное – ты на меня постом своим не дави, не дергай понапрасну меня, пакости всякие делать не заставляй, а что требуется по работе, я в лучшем виде изображу… И вот, значит, Григорию Соломоновичу черед пришел… Ну, думаю, – это уже на полке, в поезде, – Усач наш совсем с глузду слетел. Совсем опупел, значит, старый козел. Потянуло его куда-то на старости лет. И ведь чувствую, что не просто так вся эта с врачами, с космополитами безродными кутерьма. Не просто так, нет-нет, проглядывает здесь тревожный подтекст. Знакомым душком повеяло, как тогда, в Осовце. Затеял, значит, Усач новое дело…

…По Красной площади с трудящимися погулял, вспомнил, как в том же двадцать девятом году бежал отсюда случайным везением, чудом из мавзолея. Это когда сеанс некробиотической инвольтации проводили. Один только я тогда сознание не потерял. Прав был Елисей: переродились мы, вероятно, внутри от этого багрового зарева. А товарищ Сталин потом, по слухам, долго болел, чуть ли не при смерти находился, операцию тяжелую перенес. Что-то, однако, тогда у них все же сцепилось, не зря в коллективизацию зáраз скосили столько людей. Как там, думаю, наш энергичный доктор Кадмони, вряд ли жив, знал слишком много, наверное, расстреляли давно… Вспомнил также, как летом тысяча девятьсот восемнадцатого привез меня в Кремль, на машине, бедный Феликс Эдмундович, Владимира Ильича вспомнил, оскал страшноватый его, и опять-таки – как Усач, железный наш Дровосек, то есть товарищ Сталин, сбоку сидя, задумавшись, трубкой своей – пых-пых-пых… Вот когда это все началось… А еще вспомнил я Матвея Аристарховича моего. Как он кашлял, сгибаясь, как платок ко рту прижимал, как мне книги давал, как рассказывал целыми вечерами про светлое будущее человечества – социализм. Н-да, думаю, с социализмом у нас как-то не так получилось. Сама-то идея, если прикинуть, вроде бы была ничего, да вот заморочили ее всю, выпачкали в кровавой грязи…