Обратная перспектива

Видно жизнь твоя нелегка.
Я пришлю тебе молока.
Съешь на завтрак, или на ужин,
Ну, а мне ты лично не нужен,
Ни в тулупе, ни в шушуне,
Не хожу на дорогу. Не.

Бродский:

Гондолу бьёт о гнилые сваи,
Звук отрицает себя, слова и
Слух, а также державу ту,
Где руки тянутся тёмным лесом
Перед мелким, но хищным бесом
И слюну леденит во рту.

Славка:

Бедный Иосиф. Ты всё ещё ищешь свободы
В землях, где пряные травы и пышные воды.
В ласковых землях, где даже в распутицу сухо
Вольному — воля. Но пришлому — лишь расслабуха.

Бродский:

Я, иначе, никто, всечеловек, один
Из, подсохший мазок в одной из живых картин,
Которые пишет время, макая кисть,
За неимением лучшей палитры в жисть.

Славка:

Если вернёшься, я весь свой навоз, всё говно
Отдам под твоё прорастание, но
Помни и ты, что правда не только в говне —
нельзя свободу искать вовне.

Бродский:

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки,
Электричество поступало издалека, с болот,
И квартира казалась по вечерам
Перепачканной торфом и искусанной комарами.

Нет, Славка, я не вернусь. Нельзя дважды блевать одним и тем же портвейном. И так далее, и так далее, и так далее…

Оглядывается:

Чайка когтит горизонт, пока он не затвердел,
После восьми набережная пуста.
Синева вторгается в тот предел,
За которым вспыхивает звезда.

Ты пошляк, Славка, и демагог. Скучно с тобой. Прощай.

В подвёрнутых валенках с тусклыми галошами Славка удаляется, хромая, оскальзываясь палкой на брусчатке. Бормочет:

Еврейский мальчик с берегов Невы,
Он заикался в гневе и печали.
Он так хотел, чтобы его на «Вы…»
Друзья ж дразнили, а враги не замечали.

Вот тебе и дорога к величию.

Стемнело внезапно, и сильно похолодало. И всё повторилось, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека… Фонарей было мало.

На пьяцца ди Кано один только фонарь освещал загадочные перемещения многочисленных кошек. На первый взгляд хаотичное, движение это, если постоять неподвижно несколько минут, раскрывало некоторую внутреннюю логику, непостижимую пришлому человеку. Напряжение чередовалось с внезапным покоем, нарастающая интрига оборачивалась простодушием, миролюбивое обнюхивание взрывалось вспышкой агрессии. Лица кошек были разнообразны: кругломордые, купеческие с тюркским разрезом глаз — местные, судачьей расцветки миловидные северянки, чернявые, с усиками — явно из Восточной Европы.

Редкие окна светились в чёрном городе. То ли население ложится спать сразу же после вечерней дойки, то ли… Говорят, недалеко, за болотами построен современный спальный район.

Узкий мостик, в полтора человека шириной, ведёт через пятиметровый канал в чёрную щель между домами. В конце мостика можно, перегнувшись, коснуться освещённого тёплого окна, или просто заглянуть в него — занавески нет, скрывать нечего, все свои. Стол с бежевой скатертью, тёмный буфет, оранжевый абажур с бахромой…

Вспоминаются коварные марсиане Рея Бредбери, прикинувшиеся давно умершей роднёй в ностальгическом городке детства.

Но вот в комнату входит девушка в джинсах и топике, следом молодой человек в майке. Девушка ставит на стол кастрюльку, молодой человек подходит сзади и обнимает её. Гаснет свет.

Они живут в этой комнате уже лет четыреста, ничего не меняя и не меняясь, омолаживаясь только за счёт смены поколений. Не забыть сказать Славке: Родина — это непрерываемость традиций, длительность, уверенность во вчерашнем дне.

Глава вторая

1

— Константин Дмитриевич, — уныло попросила Снежана, — заделал бы забор. Опять наркоман свалился замертво на нашем участке.

Плющ сдунул опилки с резной рамы, помял замшевую тряпочку.

— Это, Снежана, традиция, — вздохнул он. — Можно сказать — культура. Милицию вызвала?

— Та вызвала.

— Ладно. Менты уедут — заделаю.

— Вы всегда так говорите…

Плющ рассмеялся:

— Что я могу поделать, Снежаночка, если менты никогда никуда не уезжают.