Обратная сторона радуги

– Я по-прежнему не хочу, чтобы вы считали Христиана врагом.

– Странно, что вас это тревожит, столько лет прошло, я ему не судья и не адвокат.

– Но вы журналист и собираете материал, как вы выразились «для назидательной передачи» о событиях, на которые я хотел бы пролить свет. К тому же я давно искал подобную возможность.

– И почему вы все это время молчали?

– Не было удачного случая. Хотя я однажды писал в Хайфу профессору Боннеру. Я нашел его через еврейское агентство.

– Мне об этом ничего не известно.

– Монтекки выслушал бы Капулетти с большей вероятностью, нежели Боннер-Ретенбаха. Профессор просто ответил, что ради своей дурацкой диссертации я не должен ворошить кости невинноубиенных, и дал понять, что вопрос закрыт.

– Он такой, – кивнула я.

– Так вы все-таки знакомы?

– Это мой дедушка.

– Я почему-то так и подумал.

– Итак, ваше желание исполнилось, я – Боннер, и я готова вас слушать.

– Это можно воспринимать, как начало примирения двух благородных домов?

– Пока нет, но мне нужен материал.

– И на том спасибо, – покорно согласился он и положил передо мной очень старую толстую тетрадь в кожаном переплете.

– После расстрела сына моей прабабке были переданы его личные вещи, среди которых оказался этот дневник, Христиан вел его с момента вступления в гитлерюгенд и до своего последнего дня. Она, скорее всего этого не читала, ей было не до этого – гибель сына, депортация венгерских немцев, тяжелые послевоенные дни, все это навсегда вышибло её из колеи. Но меня в свое время он просто спас.

– Спас?

– Я знаю, что родственников не выбирают, но с детства очень тяготился родством с фашистом. Дневник Христиана хранился в сейфе у отца, в принципе, это был типичный скелет в шкафу, на который в своё время ни у кого не поднялась рука, но и упоминать о нем в семье было не принято. Однако он настолько овладел моим сознанием, что лет в шестнадцать я все-таки собрался с духом, вытащил его и прочитал, иначе умер бы от аутосиннои. Я был готов ко всему, даже к тому, что мне станет еще тяжелее, лишь бы не находиться больше в неведении. Можно сказать, что после прочтения у меня с души упал огромный груз.

– Здесь по-немецки.

– Об этом я уже позаботился.

На столе появилась новенькая черная папка. Страницы дневника были скопированы на обычном ксероксе, и под каждой из них стоял английский перевод, вот ведь немецкая обстоятельность…

– Скажите, Клаус, зачем я вам? Если вы считаете, что эти записи настолько уникальны, то дневник можно опубликовать в качестве мемуарной литературы. Если это…

– Если это мне по карману?

Похоже, я оценивающе окинула интерьер, и он поймал этот взгляд.

– Я так не сказала.

– Тривиальные мемуары вряд ли кого-нибудь заинтересуют. Хотя это мне действительно доступно, я фрилансер – по приглашению читаю лекции и в университете Этвеша и в менее крупных, иногда пишу очерки в исторических изданиях. За это неплохо платят.

– Так он студент?

– Кто?

– Архивариус, который меня сдал.

– Ах, Жига, надеюсь, к нему нет претензий?

Я взяла со стола черную папку.

– Еще не знаю…

Здравствуй, дорогой дневник! Меня зовут Христиан Рейтенбах. Я немец! То есть я хочу сказать, что я истинный немец, и это подтвердили, теперь у меня есть удостоверение фольксдойче! Мне посчастливилось родиться на заре новой прекрасной эпохи, современником Великого Пророка Адольфа Гитлера и стать одним из его апостолов…

…Класс! В чувстве юмора доктору истории точно не откажешь…

…Сегодня я ощутил нечто, доселе невероятное, и сразу спешу рассказать. Моё прошение о вступлении в Фольксбунд удовлетворено, и я принят в качестве стажера. Когда я об этом услышал, я почувствовал какое-то внутреннее единение с Великой Германией. Это трудно описать, но потрясающе. Мой друг Ганс, похоже, чувствовал то же самое, мы посмотрели друг на друга и заулыбались от счастья.