— В том-то и дело, что аргументировать было трудно. На одном из заседаний совещания министров иностранных дел я заявил о том, что в Ливии возникло национально-освободительное движение. Но оно пока еще слабенькое, мы хотим поддержать его и построить там свою военную базу. Бевину (министру иностранных дел Великобритании. — O.K.) стало плохо. Ему даже укол делали.
Пришлось отказаться. Бевин подскочил, кричит: «Это шок, шок! Шок, шок! Никогда вас там не было!»
— А как вы обосновывали?
— Обосновывать очень трудно было. Неясно было, да. Вроде того, что самостоятельность, но чтобы оберегать эту самостоятельность… Это дело не прошло.
Раньше мало мы обращали внимания не на совсем твердые границы, которые были в Африке. Вот где Ливия, мне было поручено поставить вопрос, чтоб этот район нам отвести, под наш контроль. Оставить тех, кто там живет, но под нашим контролем. Сразу после окончания войны.
И вопрос с Дарданеллами, конечно, надо было решать. Хорошо, что вовремя отступили, а так бы это привело к совместной против нас агрессии».
У политиков свои задачи, у армии — свои. Конечно, советские солдаты, которые рвались из тыла на фронт, были бы только рады, если бы их заменили части англо-американцев. Но не уверен, что английские и американские солдаты испытали бы те же самые чувства, если бы их правительства, уступив требованию Сталина, послало союзные войска на наш Западный фронт. И где бы они полегли подо Ржевом, Керчью и Харьковом.
Участь рядовых солдат страшна. Они вынуждены сражаться там, куда их пошлют, и с тем врагом, на которого укажут. Их мнения никто не спрашивает. С их желаниями не считаются. Они просто воюют и гибнут.
Й. Геббельс отмечал в своих дневниках: «Но война ведь — это феномен не только военный, но еще и политический, и ход ее зависит от слишком многих неопределенных факторов…»
И зачастую солдаты имеют довольно смутное представление, во имя чего они воюют, почему они должны убивать вчерашних друзей или, наоборот, спасать тех, кто еще вчера стрелял в них. Подобным положением во все времена пользовались для достижения политических целей. И порой союзников предавали прямо во время схватки.
Так случилось 18 октября 1813 года, когда на третий день «битвы народов» (название-то какое!) под Лейпцигом произошла измена в разгар боя.
«Тысячи саксонцев, преимущественно из корпуса Ренье, которые противостояли Бернадоту, неожиданно дезертировали, уведя с собой к противнику сорок пушек. Эта измена была столь неожиданной, что французская кавалерия, предполагая, что саксонцы начинают атаку, криками приветствовали их движение. Эта потеря и ее моральные последствия были столь велики, что Ней приказал всем саксонцам, не оставившим ряды, отойти в тыл. Один саксонский офицер, который не успел дезертировать, проходя через ряды войск, кричал: «На Париж! На Париж!» Французский сержант, возмущенный этой наглостью предателя, воскликнул: «На Дрезден!» — и в упор выстрелил в саксонца. Массовое дезертирство, возможно, было подготовлено заранее…»
Но и союзники, пока еще не до конца доверяя перебежчикам, постарались удалить их с поля боя.
«По данным союзников, на их сторону перешло 4 тысячи пехотинцев и 22 конных орудия. Из них только четырем орудиям было разрешено остаться на поле боя; вся остальная артиллерия и пехота были отправлены на бивуаки».
Но на этом трагедия не закончилась. Когда французы начали отступление, им изменили ВСЕ немецкоязычные части.
«Колонны австрийцев, русских, пруссаков и шведов вошли в пригороды Лейпцига, и все оставшиеся германские союзники Наполеона: саксонцы, вюртембержцы, баварцы и гессенцы направили свой огонь на французов. Но даже в этих печальных обстоятельствах арьергард не смешался, но продолжал отступать шаг за шагом, стреляя из-за стен садов, из-за деревьев, растущих по аллеям и бульварам, из окон домов до тех пор, пока не был полностью оттеснен к реке».
(Подобный же «подвиг» повторили полторы тысячи германцев, покинув ряды армии Сульта и перейдя к англичанам герцога Веллингтона.)
Хаос, возникший при этой массовой измене, повлек за собой случаи безжалостных расправ бывших союзников друг над другом.