Обратная сторона войны

«Советские зверства, конечно, ужасны и сильно воздействуют на концепцию фюрера. (…)

Я докладываю фюреру о своем плане пропагандистского изобличения советских зверств и намерении использовать для этого Гудериана. Фюрер полностью согласен с этим планом. Он одобряет мысль, чтобы явные национал-социалисты несколько сдерживались при выступлениях о советских зверствах, поскольку наши сообщения тогда приобретут больший международный резонанс. Во всяком случае, надо внести полную ясность в оценку большевизма. Зверства настолько ужасны, что об этом нельзя оставлять в неведении народ. Сердце замирает при чтении сообщений об этом. Но какая польза жаловаться!»

Тут самое время саркастически хмыкнуть и возмутиться: «Конечно! Жаловаться никакой пользы. И кто об этом причитает? Один из фашистских людоедов, по самое горло сидящий в крови своих жертв! Сердце, видите ли, у него замирает! Уж, как говорится, чья бы корова мычала!»

И за этой вспышкой эмоций, за этим злорадным смешком как-то отступает вопрос: НА ЧТО именно Геббельс не видит пользы жаловаться?

Почему-то в первую очередь испытываешь негодование из-за того, что о «советских зверствах» тявкает гитлеровец, и только потом задумываешься, о каких, собственно, зверствах идет речь, что, возможно, все это брехня вражеского министра пропаганды, которая тpeбyeт проверки и доказательств и т. д. и т. п. Хотя в глубине душе зреет уверенность в том, что все так и было.

Может быть, эта человеческая особенность лучше всего объясняет мстительную жестокость наших солдат? Ведь в первую долю секунды даже мы считаем ее вполне естественной, а затем, словно опомнившись, упрямо отказываемся ее признавать.

Одно из самых страшных преступлений войны заключается в том, что она заставляет человека терять свою человечность. Неправда, что силу духа и воли удается сохранить всем, несмотря на невыносимые испытания. И это относится не только к эпохе концлагерей и геноцида. Инстинкт самосохранения, особенно в плену, всегда сокрушал остатки человеческого достоинства в огромных массах людей, независимо от их национальности.

У Л.Толстого в романе «Война и мир» есть описание душевного протеста Пьера Безухова после того, как часовой остановил его и велел вернуться к толпе пленных: «Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу!.»

Но есть и более реалистичные, нелицеприятные для нас описания, пугающие своей бесстрастностью. Например, сделанные немецким офицером конвоя в той же войне: «Собака тремя неделями раньше была предметом жадных взглядов русских пленных, когда же я во время похода отобрал у нее кость лошади, с которой она возилась, то за обладание этой костью несчастные выскочили из рядов и из-за нее произошла драка, которую я должен был прекратить силой».

А мы-то были уверены, что только отступающие по Старой Смоленской дороге враги, потерявшие человеческий облик, питались сырой падалью! А русским людям их бессмертная душа никогда не позволила бы унизиться до того, чтобы бить друг друга из-за обгрызенной офицерской собакой кости. Да еще на глазах неприятельских солдат.

В последние годы в прессе и книгах появляется все больше материалов, которые заставляют переосмыслить поведение людей на войне. Например, в газете «Аргументы и факты» № 18, 2004 г., напечатаны воспоминания Евдокии Тимофеевны Койновой, пережившей оккупацию и позднее угнанной в Германию на работы: