Обратный адрес

С откоса на станицу смотреть не стал, чтобы не бередить души, а на кладке остановился, понаблюдать за удилищем, торчавшим давеча из-за куста.

Удилище почему-то лежало на плаву, тихо покачивалось, а поплавка отсюда не видно было.

За кустиками шевельнулось.

— Дядя Фе-е-едя! — позвал слабый, плаксивый голос.

Знакомый голос, меньшого Федьки.

— Рыбу, что ли, поймал? — крикнул Федор.

— Не-е-е!…

Мальчонка захныкал громче.

Федор миновал кладку, обошёл по хрустящему галечнику раскидистый куст с молодой листвой и сразу разглядел, что леска с поплавком запуталась в том самом остропером кустике куги, над которым во сне он видел глазастых стрекоз.

— Зацепился? — спросил Федор участливо.

— Ага… — кивнул как-то нерешительно парнишка. Он сидел неловко, горбясь, схватившись обеими ручонками за босую ступню.

— Чего ты, Федя? — насторожился Федор.

— Вот… — Малец упёрся коленом в подбородок и, чуть вывернув в щиколотке ступню, положил на колено.

Разжал пальцы нерешительно. — Вот…

По белой, сильно промытой коже ступни медленно расплывались алые струйки крови. Рваная, глубокая рана полукружьем развалила маленькую пятку. Порез случился давно, края раны отмокли в воде и побелели.

— Как же ты так? — ахнул Федор, присаживаясь рядом на корточки. — Ракушкой?

Он выхватил из кармана носовой платок, но платок оказался грязный, прокуренный. Федор сорвал молодой лопушок, потом вспомнил, что в чемодане лежит тёткино вафельное полотенце.

— Мы сейчас… Ты не тушуйся, мы сейчас это… — бормотал Федор, не очень умело, но быстро справляясь с полотенцем, осторожно накладывая зелёный мокрый лопух на рану.

— Больно?

— Не-е-е… — соврал малец, не закрывая испуганного рта.

— Как же ты, брат… Отцепить, значит, хотел? И — на ракушку?

Мальчонка всхлипнул:

— Не-е… Тут какой-то дурак бутылку разбил… Вон!

Федька только недавно освоил эту трудную букву «р», и слово у него вышло с нажимом: дур-р-рак. Федор обнял колени и медленно осел на землю.

— Какой-то дур-рак… — оправдываясь, ещё протянул мальчуган и, не сдерживая при взрослом ни боли, ни обиды, заревел как следует.

Федор достал было папиросы, глянул на мятую пачку отрешённо и снова сунул в карман. Будто вспомнив что-то, заступил в воду и достал стеклянное донышко с оскаленными краями. Забил его каблуком в илистый берег, затромбовал галькой.

Мальчишка с любопытством смотрел на него, хныкал тише.

— Вон ещё! — указал он пальцем.

Осколков на берегу было много, крупных и мелких, всех не соберёшь. Но Федор подобрал ещё две-три стекляшки, только для того, чтобы не смотреть на мальчишку.

Мальчишку надо нести домой. Дело там не шуточное, как бы заражения не получилось… Мальчишку надо брать на руки, а куда чемодан?

Федька-маленький моргал мокрыми ресницами, ждал чего-то от взрослого человека… Ясно, с такой ногой идти он не мог, но дядя Федя — хороший, он и стекляшки прибрал, теперь о них уж никто не порежется.

Федор смотрел на чемодан, распахнувший свою пустоту до самого дна. Этакое бессмысленное хайло, влекущее человека в дорогу.

Совсем пустой чемодан… А рядом сидит мальчишка. Федька-маленький.

Бутылку здесь разбил о камни один дурак на прошлой неделе…

И куда же он теперь движется, тот человек?

Федор вдруг схватил чемодан обеими руками и, не закрывая, запустил над водой. Фанерный короб перевернулся неловко и плюхнулся на самой середине. Поплыл по кругу медленно, чуть покачиваясь.

Плыви, сволочь!

Федор склонился к малому.

— Хватайся за шею, сынок.

Как-то так вырвалось нечаянно и само по себе: сынок. Федор этого вроде бы и сам не заметил. Подхватил под коленки, глянул ещё на удочку (надо бы отцепить, да не время) и понёс мальца по крутому скату к тропе.

— А ты, брат, ничего, храбрый, — бормотнул он.

Зрело смутное, очень важное решение в голове, в сердце Федора. Оно пугало своей неожиданной силой и бесповоротностью, тем, что после Федору уже не будет возврата.

Сказать или не сказать?

Руки мальчишечьи крепко обвивались на шее, и Федор расслышал даже, как бьётся под рубашонкой маленькое, птичье сердце пострадавшего человека.

Как ему это скажешь?

А просто. Вот так, чуть отклонить голову, заглянуть в глаза и сказать как можно спокойнее: «А знаешь, Федюшка…»

— Сейчас перевяжут нас в больнице, и домой пойдём, — сказал Федор, стискивая локтем худенькие колени.

— Пойдём домой… — кивнул тот согласно. — А мамка не заругает?

— Нет. Мы хорошо будем жить с тобой, верно? — изо всех сил сдерживая в себе немой крик, сказал Федор. Мальчишка жадно и доверчиво вздохнул:

— Ты… у нас будешь жить?

— Ага.

И тут уж вовсе неожиданно сорвалось, как жалоба, будто с вышки — в воду:

— Мне больше негде… Я — твой отец, Федя.

Все застонало, завыло в душе Федора. А мальчишеские руки расслабли, Федька даже отклонился чуть-чуть, пытаясь со стороны глянуть на этого взрослого, очень уж странного человека. Сопнул недоверчиво:

— Тебя же… на войне убили?

— Никто меня не убивал, Федя, просто далеко я ездил, — скороговоркой оправдался взрослый человек. И почувствовал, что ничего этой скороговоркой не объяснил, а только удивил меньшого.