Обратный билет

В синагогу он пришел раньше времени. В холодноватом зале со слегка затхлым воздухом, куда не проникал свежий осенний воздух, было всего несколько человек. З. поежился, войдя. К столику хазана подошел, шаркая ногами, старик, зажег свечи. Он был одет в плащ не поддающегося определению цвета, клетчатые штаны и, по случаю праздника, обут в полотняные теннисные туфли на резиновой подошве, которые, вероятно, когда-то были белыми. Обернувшись, он заметил вновь пришедшего, кивнул ему, но не подошел. Возможно, в своей подслеповатости он с кем-то спутал его.

Время общей молитвы близилось, но верующие едва-едва подходили. Каждый новый вошедший бросал взгляд на З., однако в разговор с ним никто не вступал. Все накинули на себя белоснежные покрывала. З. выбирал себе талес из кучки брошенных на спинки последнего ряда; в это время кто-то остановился рядом и поздоровался. Он вздрогнул, потом, обернувшись, с некоторым смущением обнаружил, что это тот самый юноша, его попутчик в поезде. Молодой человек — он был тут единственным среди пожилых — обрадовался неожиданной встрече и несколько бестактно первым протянул руку, пожелав профессору гмар хасиме тойве — быть записанным на счастливый год. З. ответил тем же — и задержал руку юноши в своей на секунду дольше, чем было бы нужно. Тот, видимо, понял это рукопожатие в том смысле, что он как хозяин должен обменяться с одиноким гостем хотя бы несколькими словами. «Вообще-то мой дедушка тут хазан, — показал юноша на сидящего в первом ряду старика в клетчатых штанах, — но на праздник сюда приехал рабби из-за границы, он не был в Венгрии с тысяча девятьсот сорок четвертого, и его решили почтить, попросить его вести Кол нидрей». И он показал на другого пожилого человек, который пару минут назад вошел в синагогу. Тот стоял возле дедушки и завязывал пояс на белом одеянии, надетом поверх черного костюма.

Лицо раввина, обрамленное седой бородой и все-таки моложавое, показалось З. знакомым; но он так и не понял, откуда его знает. Он поблагодарил юношу; тот ушел и сел рядом с дедом. З. не слышал, о чем они говорят, но догадался, что, видимо, о нем: старик и раввин одновременно посмотрели в его сторону. Он торопливо отвел взгляд, сделав вид, будто погрузился в молитвенник. Когда он снова поднял глаза, раввин уже накрыл голову талесом и громко читал молитву.

Служба продолжалась добрых два часа. З. на какой-то миг удивился, не услышав «Овину малкену»[14], которая должна была завершать ритуал, но быстро спохватился: в субботу молитва эта не произносится. К концу службы у него пересохло горло, хотя многие из молитв, которые остальными пелись громко, он лишь бормотал про себя, а с покаянными пассажами забегал вперед, быстро перечисляя грехи.

Его мучила жажда, а до конца поста было еще далеко! Ему вспомнилось, что говорил отец, когда он впервые попробовал продержаться все двадцать пять часов, предписанные Законом. Чем старше будешь, тем легче пойдет дело, уверенно сказал отец; но годы шли, а он, хорошо перенося голод, с жаждой по-прежнему справлялся с трудом.

Складывая талес, он размышлял, как ему удастся перенести этот пост… И вздрогнул, услышав обращенные к нему слова. Рядом стоял раввин. З. медленно, словно стараясь выиграть время, встал со скамьи. Вос махт а ид?[15] — с шутливо-приятельской интонацией спросил раввин, а когда З. ничего не ответил, перешел на ломаный венгерский, поинтересовавшись, не знакомы ли они случайно друг с другом? З. растерянно поднял взгляд на раввина, разглядывая его редковатую седую бороду, лицо с бледной, как воск, кожей. Тот пристально смотрел на него. З. отрицательно покачал головой. Он надеялся, что раввин не сообразит, откуда они знакомы; сам-то он уже по наигранно-фамильярной интонации фразы, произнесенной на идише, с полной ясностью вспомнил это. В груди у него разлилось тепло; однако он предпочел не показывать ту нежданную радость, что охватила его, когда он узнал давнего знакомого, которого не числил в живых: тот бесследно исчез в дни немецкой оккупации Венгрии.

З. и сейчас, почти тридцать лет спустя, помнил этот голос. В Школе раввинов студенты немало потешались над появившимся среди года новичком, который, хотя и состриг пейсы, хотя и быстро выучил венгерский и, пусть с жутким акцентом, немецкий, все равно остался галицийцем: слишком явно в его поведении проглядывал штетл[16], тот тип, к которому городские евреи, а уж будущие раввины тем более, относились с едва скрываемым презрением.