Обратный отсчет

Азаль открыла дверь, забросила одежду. Я надел красную рубашку-гольф, брюки цвета хаки, носки с рисунком из разноцветных ромбов, приняв вид шестидесятилетнего мужчины, имеющего мелкокалиберное оружие. Точней сказать, пистолет 9-го калибра.

Потом подумал – не в шестьдесят ли лет…

– Тебе идет папина одежда. Теперь я рада, что сохранила ее.

– Могла бы и мою сохранить.

– Отдала Армии спасения. Свои вещи здесь оставь. Я сегодня кое-куда иду и думаю взять тебя с собой. – И сказала куда.

– Хочешь, чтоб я в одежде твоего отца явился на его могилу?

– Какая ему разница? Он ее носить не может. Просто посмеется.

– Хочешь, чтоб я пошел на кладбище с сумкой на плече, полной клюшек для гольфа? Крикнул там: «Бью!»?

Она заплакала.

– Ты что?

– Он играл в гольф, когда это случилось.

Тут я вспомнил: сегодня годовщина его смерти. Из всех трехсот шестидесяти пяти распроклятых дней я выбрал именно этот. И только Азаль могла на поминки одеть меня в отцовский костюм для гольфа.

– Пошли, – сказал я, зная, что все равно согласился бы, даже если б сначала решился поспорить, – давай с этим покончим.

– Правда?

Мы направились к моей машине. «ЖОПА» сверкала на солнце.

– Прелестно.

– Куда ехать?

– В Слосон, на кладбище Святого Креста.

– Разве он не мусульманин?

– Сколько можно тебе объяснять, что он был светским человеком.

– Разве католицизм не секта?

– Просто езжай, Джонни, ладно?

Одна Азаль часто звала меня Джонни. За ее обычной речью стоял другой язык: из мультфильмов и комиксов, детский, любовный. Я догадывался, что это несветская особенность, приобретенная в частных католических школах, где она была единственной иранкой с черными волосами Ширли Темпл,[17] больше американка, чем девочки из Лос-Анджелеса, которым она велела называть ее Лайзой, чтобы никто не догадывался о ее происхождении.

Ведя машину, я задумался, нет ли у меня где-нибудь побочного отпрыска. Тут нет ничего невозможного. Я никогда особенно не трудился предохраняться, хотя меньше всего на свете желал стать отцом, даже если это означало хоть кем-нибудь стать. Я не мог поставить на ноги ни себя, ни покойника, ни, естественно, новорожденного. Не хватало определенного гена. Полагаю, к нынешнему времени правительство уже им меня обеспечило.

Мы пробирались в потоке машин, главным образом, с откидным верхом, до того импортных, что даже выхлопные трубы выбрасывали европейский табачный дым. Хайвеи: постоянно сбиваясь с пути в этом городе, я научился ориентироваться по Голливудским холмам. Не нашел бы дороги к квартире Азаль в Формозе, где мы жили в полной тайне. Мне никогда не позволялось отвечать на телефонные звонки из опасения, что позвонит ее мать, узнает о нашей совместной жизни. Мать была не менее соблазнительной, чем Азаль, ее голос плыл в воздухе, как ковер Аладдина. Я все думал, передается ли такой шарм по семейной линии или это национальная черта. Ломал над этим голову, стараясь отыскать путь к дому, где был официально зарегистрирован только один из нас.

– Странные были у нас отношения, – сказала Азаль, когда мы въехали собственно в Лос-Анджелес.

– Жизнь была тяжелая. Я тогда злой был.

– Нищий, хочешь сказать.

– Фактически, я и теперь на грани. Деньги не у меня – у жены. Даже не уверен, что и жена у меня еще есть.

– Я знала, что после меня ты женился. Кто она?

– Рози.

– Рози? Что она собой представляет?

– Около трехсот фунтов несчастья.

– Я спрашиваю, кто она по национальности?

– Из каких-то черных.

– Что за выражения? Разве нельзя сказать – афроамериканка?

Я нередко гадал, каким будет мое возвращение. Почему-то никогда не видел того Лос-Анджелеса, который все ненавидят. Для меня он по-прежнему оставался испанским форпостом, хоть теперь его населяют два миллиона ослиных задниц.

Мы подъехали к кладбищу, к счастью почти пустому. Проехали мимо какого-то испанского семейства, представители которого остановились, тыча пальцами в мою машину. Женщина что-то вытащила из сумочки.

Добрались по круговой дорожке до самого конца стоянки, поставили машину под тенистым деревом и вышли. По пути к могилам мне недоставало лишь мячика для гольфа и метки для мячика. Три могилы располагались в ряд.

– Вот тут бабушка, а тут папа, тут мама.

Я боялся, что она снова заплачет, но Азаль вместо этого принялась сметать мусор с могильных плит. Щурясь, кажется, не горевала, а вспоминала покойных. По ее улыбке я понял, что она относится к могилам иначе, чем я. Еще в детстве, бывая на кладбище, никогда не понимал смысла процесса. Если верить в жизнь на небесах, то мертвые всегда среди нас. Если не верить, то их нигде нет. В любом случае, они не там, где похоронены. Это противно. Место занимает. Я бы лучше пошарил в гардеробе покойника. Одежда ближе с ним связана, чем истлевшие кости.

– Как ты?

– Все в порядке. А что?

– У меня на кладбищах мурашки по коже бегают.

– Так и должно быть.

– Не люблю мурашки.

– Меня похоронят рядом с мамой. Не придешь на могилу?

– Перестань.

– Мама умерла в душе, прямо под водой. Отец не мог жить без нее, поэтому ушел следом.